Здесь я представляю вам свои "рассказы", хотя с точки зрения структуры к рассказу все это имеет очень мало отношения. Моя проза - это скорее всего сиюминутные заметки, наброски, они возникали из капли на стекле, огрызка на блюдце, красной веревочки, холодного кофе с молоком, полосатой майки, из самых разных вещей случайно попавшихся на глаза. Наброски написанные вдруг.

Истории моих кукол.

2. Море внутри.

(История о том, как Лео стал виолончелистом.)

Лео родился 12 марта, туманным теплым утром, когда все вокруг было призрачно изменчивым и напоенным тайной. Контуры деревьев, узкие улочки и двухэтажные дома словно подрагивали в перламутровой зыби тумана, то проявляясь темными сиреневатыми пятнами, то вновь растворяясь в пространстве. А где-то далеко дышало море. Его дыхание в тот день было зримым.
Маленького Лео положили в оконную нишу перед самым стеклом, и все полусветы и тени весеннего утра отражались в прозрачно голубых глазах новорожденного. Так Лео потерял свое зримое лицо, чтобы обрести новое - лицо, в котором звучало дыхание моря и целого мира.
По началу, счастливая мать не замечала ничего странного в своем маленьком сынишке, только какая-то еле ощутимая мелодия легкой тенью проносилась в ее голове каждый раз, как она подносила ребенка к груди. И с каждым разом мелодия эта становилась все отчетливее.
Прошло несколько лет. Снова наступило туманное теплое утро, мать, причесывая сынишку, любовалась его ясными голубыми глазами, которые даже в пасмурный день сияли, словно морская гладь в тихий предполуденный час. И только она подумала, как же похож ее милый Лео на рыжее солнышко, взгляд ребенка переменился, стал перламутрово-серым и холодным словно призрачный лунный камень, а в голове ее отчетливо зазвучала нежная, нестерпимо тоскливая мелодия, почти знакомая и такая далекая, неуловимая и манящая. Мать печально перевела взгляд на ножки ребенка и тихо заплакала.
Все началось очень давно, так давно, что не стоит и вспоминать. Но хотим мы того или нет, воспоминания всегда возвращаются.
Жил на свете мальчик, который очень любил море и постоянно убегал из дому на самый дальний и укромный пляж, чтобы посидеть на белом песке, полюбоваться синей зыбью и послушать беспечный смех чаек. Родителям мальчика очень не нравилось, что он тратит время попусту, вместо того чтобы заняться чем-нибудь полезным, например, помочь отцу чинить и лакировать старые виолончели, или хотя бы пойти вместе с матерью за покупками. Они постоянно бранили мальчика за беспечность и все думали, как бы им повлиять на сына, как бы воспитать из своего лентяя-мечтателя трудолюбивого и рассудительного человека. И ничего не приходило им в голову. Так бы все и продолжалось, если бы не сообразительная мать мальчика-мечтателя.
Как-то раз, стирая пыль с виолончелей, она вдруг подумала: "Похоже, наш сын очень любит, как звучит море, а что если найти такую мелодию, похожую на морскую песню, да выучиться ее играть, вот хотя бы на этой старой виолончели. Играть ее дома, тогда он не будет убегать и, слушая любимые звуки, займется, наконец, чем-нибудь полезным." Обрадованная этой мыслью, сообразительная женщина рассказала все мужу. Идея показалась ему несколько странной, но он все же согласился попробовать. Так родители мальчика отправились в магазин, купили там ноты, по утверждению продавца, очень морские, и мать мальчика начала их разучивать.
Долго корпела она над черными точками-палочками, упрямо водила смычком по непослушным струнам, а маленький мальчик все чаще и чаще убегал из дому. Но вот мелодия начала получаться, слабо и зыбко, но все же походила она на что-то морское, синевато-сонное, тоскливое и радостное одновременно. Тогда первый раз сын сам вернулся к родителям. Был он очень печален, а глаза его в тот день казались особенно серыми. Но обрадованные родители ничего не заметили.
Мать каждый день играла на виолончели, и у нее получалось все лучше и лучше, правда, игре ее чего-то не доставало - она не пахла солью и ветром, не была прохладной на ощупь. Но уже подросшего мальчика, кажется, все устраивало. Он целыми днями был дома, помогал по хозяйству, только виолончели обходил стороной, зато интересовался системой водоснабжения и как-то сам починил проржавевший кран на кухне. Родители не могли нарадоваться успехам сына, пускай он не чинит виолончели и даже не играет на них, зато сам выучился делать такую полезную работу - ремонтировать водопроводные трубы. Конечно, родителям не очень-то хотелось, чтобы их сын был водопроводчиком, однако ж лучше быть водопроводчиком, чем бездельником, да день и ночь пялиться на пустынное и холодное море. Пускай чинит водопровод.
Тихий юноша с грустными серыми глазами чинил водопроводные трубы, прислушивался к шуму воды, заключенному в металл и думал о море. Игра его матери слабо походила на морскую песню, но юноше не хотелось обижать свою добрую мать, ведь она так старалась ему угодить. Иногда юноше казалось, будто урчание воды в водопроводе больше похоже на плеск волн и смех чаек, чем виолончельные трели матери. От этого становилось ему очень стыдно, и он никак не мог найти себе места, а мысли о море становились невыносимыми и тиранили его день и ночь.
Родители стали замечать печаль в глазах сына, подумали и решили - пришло время отпустить его. Пускай профессия его проста, но полезна, будет он всем нужен и без денег не останется. Пора начинать ему самостоятельную жизнь.
Мать перестала играть морскую песню. А сын-водопроводчик поселился в отдельной квартире и стал каждый день ходить на работу, как всякий честный и трудолюбивый человек, а вечерами, как и все его сослуживцы, захаживал в бар выпить пива и немного расслабиться. В этот же бар приходила шумная компания моряков, они громко пели песни о море, много пили, и от них пахло рыбой и солью. Водопроводчик смотрел на них украдкой, угрюмо тянул свое пиво, а через час-другой на него наваливалась такая тоска, что он заказывал чего-нибудь покрепче, и выпив, начинал браниться с моряками, мол они бездельники и пьяницы, от них жутко несет рыбой, да и нечего им вообще на суше делать, пускай убираются в свои лодки. Так порой доходило до драки. А когда шумную компанию разгоняли, водопроводчик плелся в соседний бар, где напивался со стыда и тоски. С утра в голове его шумело море. Ненавистное в эти минуты.
Изо дня в день повторялось все снова и снова. Жизнь несчастного водопроводчика словно забуксовала на пол пути, намотала глины и травы на колеса, увязла по самые двери в липкой и холодной грязи, а он все пил и пил, то ли пытаясь согреться, толи прочистить засор в проржавевшей водопроводной трубе, толи заглушить неумолчный морской шум, вьющийся надоедливой мухой над самым сердцем. Душа его ослепла, тело перестало чувствовать боль, а разум различать реальность и фантазии. О нем говорили: "он пьет, как рыба, да живет точно карась на сковородке". Кто-то жалел его, кто-то укорял, а вскоре все вообще перестали замечать, даже моряки уже не обращали внимания на его пьяную брань, только посмеивались иногда. Вот и выловили тебя, золотая рыбка!
Так вместо честного и трудолюбивого сына, получили родители забулдыгу и мота не просыхающего даже по ночам. Все они перепробовали, стараясь поднять его из грязной лужи, пока он еще не захлебнулся в ней окончательно, но ничего не помогало, он снова и снова падал в нее лицом, точно в этой грязной склизкой лужице сосредоточился весь смысл его жизни.
Мать снова начала играть на виолончели, надеясь - все исправится, как тогда очень давно, ее бездельник-мечтатель спустится с облаков, ее бездельник-пропойца поднимется из грязи. Но нет. С облаков он спустился, а вот из грязи не поднялся. Звуки музыки больше не добирались до сердца, запрятанного далеко - почти потерянного, мутные бледно-серые глаза были холодны как зимнее небо, только смутная усмешка иногда разлепляла пересохшие губы.
"Я ухожу, мое море пересохло, пора бы его подмочить", говорил пьяница, хрипло смеясь в лицо матери, "ты плохо играешь, мама, тебе надо учиться", и уходил в бар. А мать тихо плакала, обняв старую виолончель, и слезы ее падали на растрескавшийся лак. Уставшей женщине ничего не оставалось, как корить себя и злую Судьбу.
Но какой бы злой не была Судьба, она несет перемены, а перемены - добрый знак. В баре, где забулдыга-водопроводчик заливал свою разъяренную печаль, работала молодая девушка - маленькая, всегда бодрая и приветливая - прямой взгляд спокойных карих глаз сразу очаровывал любого собеседника, а рыжие пружинки-кудряшки распространяли озорное веселье везде, где бы ни появилась эта смешная девчонка. У нее был сказочно красивый голос, серебристый, как лунная вода, сильный и нежный, если грустный, то глубокий и холодный до самых слез, если веселый, то открытый и оранжевый как нахальный апельсин, а лучше всего она пела колыбельные, только об этом еще никто не знал. Вечерами рыжая девчонка выходила на тесную, темноватую сцену насквозь прокуренного бара, пела, смеялась и шутила. Многие завсегдатаи приходили в эту забегаловку только ради рыжей малышки, послушать, заразиться ее апельсиновым весельем. Она не скупилась на песни и смех, но особенно ни с кем не сходилась, ей не нравились грубые моряки и рабочие с уставшими лицами, все ей хотелось чего-то особенного.
Однажды, когда бар был уже совсем пуст, уборщики составляли стулья и выносили мусор, а бармен меланхолично протирал стойку белой тряпкой, рыжая девчонка заметила в самом дальнем углу какую-то странную фигуру - сгорбленный, точно смятый человек сидел, облокотившись на стол, и всем своим видом выражал собственное отсутствие, на столе и на полу вокруг него громоздилась целая батарея пивных бутылок.
"Эй! Мы закрываемся!", окликнула его девушка, "Вставайте, не мешайте нам заканчивать нашу работу."
"Шла бы ты домой, малышка", зевнул бармен, "итак задержалась сегодня, а этот сам скоро уйдет".
"А кто это?"
"Да какая тебе разница. Так местный пьянчужка, потерянный человек. Иди уже".
"И что же, он всегда уходит последним?"
"Да он считай, живет здесь. Не трогай его, все равно толку не добьешься".
Любопытство и взбалмошное упрямство не давали девушке уйти, так уж она была устроена: на все "нет" говорила она "да", на все "да" - "нет". К тому же этому пропойце, наверное, очень тяжело живется, раз он целыми днями пропадает в баре, просаживая последние деньги, может быть можно как-то помочь ему.
Девушка долго пыталась растормошить странного посетителя, а фырканье бармена, только укрепляло ее веру в свои силы. Все тщетно, посетитель был нем как рыба и глух как камень. Кончилось все тем, что певица в компании с барменом потащили пропойцу домой. Хоть какая-то помощь.
С тех пор все внимание рыжей девчонки сосредоточилось на странном человеке, которого все называли Рыбой. Бармен и официанты с сожалением смотрели на ее отчаянные попытки привести Рыбу в чувства, но она не унималась. И ей все-таки удалось разговорить это немое создание, и она вдруг увидела, что сердце его похоже на раненую чайку, а глаза все время меняют свой цвет как море. Когда она говорила с ним, ей казалось, что где-то далеко-далеко звучит чудесная мелодия очень тоскливая и вместе с этим радостная, так похожая на плеск морских волн. Рыжая девушка вернула Рыбе человеческое лицо.
Водопроводчик вернулся на работу и женился на певице. Все были довольны и счастливы, а родители водопроводчика вздохнули с облегчением, пускай эта девушка не знаменитость, а всего лишь поет глупые песенки в баре, но она все же смогла вернуть к жизни их сына. Пускай живут вместе.
Свекровь подарила невестке старую виолончель и ноты, сказав, что вот эту мелодию ее сын очень любил в детстве. "Ты больше меня понимаешь в музыке, деточка, я уже старая и руки не те, сын говорит, я плохо играю, может у тебя получится лучше. Если будут у вас какие трудности, играй эту мелодию и все успокоится". Невестка приняла подарок с благодарностью и действительно быстро и легко выучилась играть морскую мелодию - получалось у нее просто чудесно. Но девушка решила, что не стоит доставать инструмент без особой надобности, и спрятала его в шкаф - на всякий случай.
Жизнь певицы и водопроводчика стала спокойной и размеренной - он лечился от пьянства, она работала в баре, а вскоре родился у них сын Лео. Маленький рыжий мальчик с голубыми глазами. Молодая мать сияла от счастья, отец спокойно улыбался, а малыш подрастал на радость родителям. Вечерами мать пела сыну чудесные колыбельные легкие и теплые, как утренний туман над волнами, чистые как белый песок. Вместе с ее голосом в дом врывался тонкий запах соленого ветра, радостный и освежающий. Так в любви и радости прошло несколько лет.
Но вот счастливая жена стала замечать какую-то странную тень в глазах мужа, тень прежней тоски вернулась на его лицо. А однажды ей показалось, что она увидела в прозрачно-серых глазах слезы. "Что же я делаю не так, ведь у нас все хорошо", думала молодая женщина, "я так люблю сына и мужа". Изо всех сил старалась она быть хорошей женой и матерью, пела колыбельные сыну, вставала рано утром, чтобы приготовить мужу завтрак, улыбалась и весело болтала. Но тень не исчезала, лицо водопроводчика снова стало бледным и потерянным, будто что-то причиняло ему боль, грызло изнутри. В доме поселился кисловатый запах пива и горьковатый привкус ссор, а по углам прятались бесформенные звуки. Маленький Лео очень боялся этих звуков и вопросительно смотрел на родителей. Но родители не могли ничего ему объяснить, потому что и сами не понимали, что же случилось. Все перепробовала рыжая певица и уговоры и ссоры и даже молчание, ничего не помогало - водопроводчик пил. Тогда достала она из шкафа старую виолончель и решила испробовать последнее средство. Утром уговорила мужа не ходить один день на работу, и открыла ему тайну - она знает чудесную морскую мелодию и может сыграть ее на старой виолончели специально для него. Деться водопроводчику было не куда - он согласился. Играя, молодая женщина вложила в мелодию всю свою любовь, все свое сердце, инструмент расцветал всеми красками рассветного неба в ее руках, дышал словно живой. Никто еще не играл на виолончели как на собственном сердце. Когда она закончила, растроганный муж расцеловал жену, сказал, что она самая лучшая на свете, зашел в комнату пожелать сынишке доброго утра, а потом все же собрался на работу. Уходя, он сказал жене: "Все будет хорошо, любимая".
Было туманное теплое утро, мать, причесывая сынишку, любовалась его ясными голубыми глазами, которые даже в пасмурный день сияли, словно морская гладь в тихий предполуденный час. И только она подумала, как же похож ее милый Лео на рыжее солнышко, взгляд ребенка переменился, стал перламутрово-серым и холодным словно призрачный лунный камень, а в голове ее отчетливо зазвучала нежная, нестерпимо тоскливая мелодия, почти знакомая и такая далекая, неуловимая и манящая. Мать печально перевела взгляд на ножки ребенка и тихо заплакала.
Водопроводчик не вернулся. Потом, через какое-то время рыжая певица узнала, что ее муж уплыл на огромном пароходе к далекому острову, затерянному где-то в океане и сопровождала его уже другая. "Как же так, почему, даже последнее средство, почему все вдруг рухнуло?" мучила себя вопросами женщина, а маленький Лео смотрел на нее печальными серо-голубыми глазами. Почему?
В гневе она хотела выбросить бесполезную виолончель, разбить ее на маленькие кусочки, чтобы никогда, никогда не зазвучала больше морская мелодия. Она открыла шкаф, выхватила инструмент из футляра и… вдруг остановилась - гриф виолончели превратился в детскую ножку, через которую были протянуты струны, а на колках янтариками запеклась кровь. Женщина вскрикнула и уронила инструмент. За один миг вдруг пронеслась перед ней вся ее семейная жизнь, вспомнились все мелочи и детали, такие незначительные и такие важные - она все поняла. Испуганный криком матери, в комнату вбежал Лео, увидел виолончель на полу, и внимательно посмотрев на мать, сказал: "Папа ведь не вернется." Они плакали вместе и слушали море.
Лео вырос, закончил консерваторию и стал профессиональным виолончелистом. От матери он унаследовал мягкую улыбку и рыжие волосы, а от отца изменчивые глаза, то ярко голубые, то черно серые, и море внутри. Он уже много лет играет на той самой виолончели с ногой вместо грифа, и что бы он не играл, музыка слетающая с кончиков его пальцев всегда несет в себе сокровенную тайну мира, которую мы называем - жизнью.
И кто знает, может отец когда-нибудь вернется, обнимет сына, посмотрит в его морские глаза и скажет: "Прости." А пока - пускай плывет.

Вернуться в начало страницы.

1. Каменные пряники.

(Сказочка про кентавра-скрипача Себастьяна.)

Родился Себастьян 14 февраля в семье добропорядочных кентавров, которая уж и отчаялась произвести на свет наследника. И вот когда в бурную февральскую ночь, смотавшую небо и землю в единый снежный клубок, красавица Алоиза, наконец, дала жизнь сыну и наследнику, путь его был уже определен. Отец Себастьяна - воин и советник короля, резкий и властный, заявил, что сын его, во что бы то ни стало, будет воином, и впоследствии займет должность отца. Хрупкость и болезненность новорожденного не были для него аргументом, настоящий кентавр должен быть воином, считал Советник, ибо где как не на военной службе можно лучше всего проявить прекрасные качества настоящего кентавра - доблесть, отвагу и силу. Тонкая, чувствительная Алоиза любовалась опаловыми глазами, белоснежной кожей и черными ,как ночь, волосами сына, а в сердце ее вонзалась мысль - все это знаки печальной судьбы. Во сне она видела февральскую ночь, а контраст черного и белого напоминал ей боль. Однако жизнь шла своим чередом, Советник посмеивался над волнениями жены и строго воспитывал сына. Вопреки страхам матери, регулярные тренировки не усугубили болезненность мальчика, а напротив развеяли ее как дым, а стрельба из лука, метание камней и соревнования в беге даже забавляли его, так что отец был доволен сыном, а сын отцом.

И вот Себастьян превратился в красивого и сильного юношу. Успехи его поражали воображение, любые состязания и турниры выигрывал он так, словно срывал весенний нарцисс. Кентавры восхищались юным сыном Советника, и даже король удостаивал Себастьяна приветливой улыбкой. Мечты сбылись. Себастьян сопровождал в походах отца, а мать ждала их у окна, занимая досуг вышивкой и чтением сонетов. Но вот однажды приснился ей сон, что испекла она румяные ванильные пряники, сложила их в красивую тарелку и уже понесла к столу, но как только фарфор соприкоснулся с гладкой деревянной столешницей, пряники вдруг почернели и стали похожими на камни. Алоиза проплакала все утро.

Вернулись из похода Советник и Себастьян, счастливые и спокойные - король пожаловал их наградами за верную службу - прекрасными серебряными талисманами - символами удачи. Мать не раскрыла своей тайной печали мужчинам, ибо не воинов это дело, утирать чужие слезы. Все шло своим чередом, но вдруг стали замечать кентавры странные перемены в прекрасном сыне Советника - он стал горд, и заносчив, даже позволял себе дерзить королю, такое никому бы не простили... Ему прощали, только всеобщее восхищение убывало, как море во время отлива. Любимым словом молодого кентавра, стало слово "скука", и повторял он его без конца, как заколдованный: парады - скучно, турниры - скучно, награды - скучно, честь и доблесть, преданность - все скучно. Все это ему доступно и понятно, нет перед ним никаких препятствий, нет никаких тайн, нет у него врагов, а друзья есть лишь у его славы. Отец сердился на такие заявления сына, бранился и даже хотел было выбить из мальчишки дурь, да не вышло - мальчишка вырос и захотел сам устроить свою жизнь, надоела ему духота оранжерей. Разругался Себастьян с отцом, закинул в угол талисман и, не испросив королевской милости, покинул родной дом и королевство, а несчастной Алоизе вновь приснились каменные пряники.

Долго бродил Себастьян по незнакомым дорогам - истрепалась на нем одежда, стерлась обувь, и не знал он, куда приложить свои силы - единственное, что он умел - это воевать, да выступать на турнирах, и то и другое вызывало в нем лишь тошноту. Первый год странствий кормила его слава, второй год сострадание, а на третий год кормили его ноги. И за все это время не нашел он себе применения, и уж было совсем отчаялся, как вдруг повстречал на дороге людей - двух цыган, сестру и брата, были они черны, грязны, но в глазах их сияло счастье. Цыгане мирно сидели на обочине и ели только что заработанные пряники, рядом с ними на земле лежали какие-то странные инструменты - гладкие блестящие - синий и красный, с натянутыми поперек серебряными нитями. Себастьяну очень понравились и люди и их странные инструменты, да и что скрывать, запах свежих пряников скрутил кишки в узел. Подошел Себастьян к цыганам и сказал:
- Угостите пряником уставшего путника, чья дорога темна и невидно ей конца.
- От чего ж не угостить, - сказала цыганка, - держи! - подняла с дороги камень и протянула его Себастьяну.
- Зачем смеешься ты над несчастным, разве могу я съесть камень? - возмутился Себастьян.
- Каков шесток, таково и колечко, - отвечала цыганка, - утолить голод камнем - это как раз по тебе, или ты не видел в зеркале своих глаз?
Себастьян решил, что она сумасшедшая и не стал приставать с просьбами, а пошел дальше, всячески стараясь унять рык в тощем животе.

Долго шел он, не разбирая пути, приглушал голод ягодами, что росли по обочине, а мысль о камне не давала ему покоя. Прошло несколько дней, какие-то добрые люди покормили кентавра, и он забыл думать о странных цыганах. Но стоило ему забыть, как оказался он на площади какого-то городка и там снова заметил лохмотную пару с диковинными инструментами, но теперь привлекли его не цыгане, а музыка. Какая дивная музыка! Цыгане всего лишь водили палочками по натянутым серебряным нитям, а те сквозь трепет и эхо рождали сказочные звуки - ничего более прекрасного не слышал Себастьян за всю свою жизнь! Кентавры были искусными трубачами, но такого они не знали, говорили лишь, что подобные инструменты с тонкими нитями и тонкими палочками подходят лишь людям - звуки их не способны воспеть доблесть и храбрость кентавров. Как поразила Себастьяна эта музыка, однако вновь подойти к брату и сестре он не решился, и потому наблюдал за игрой со стороны. Когда мелодия стихла, прекрасный сын Советника вдруг понял, почему цыганка предложила ему утолить голод камнем. В душе его вновь разыгралась снежная буря и земля и небо связались в единый белый клубок, тогда Себастьян подошел к музыкантам и расспросил их о чудесных инструментах. Скрипачи, а именно скрипачами они были, отвечали на вопросы охотно и, казалось, были очень рады вновь повстречаться с бродячим кентавром. Видя их дружелюбие, Себастьян попросил:
- А можно и мне попробовать сыграть что-нибудь?
- От чего же не попробовать, - ответил цыган, и протянул сыну Советника палку.
- Зачем же ты протягиваешь мне палку, я ведь просил тебя дать мне скрипку?!
- А ты попробуй сыграть на палке!
Озадаченный сын Советника повертел палку в руках, и вдруг в него точно бес вселился - сколько можно этим людям потешаться над несчастным - размахнулся и ударил палкой цыгана по плечу. Цыган скорчился, но не закричал от боли, а засмеялся:
- Зачем тебе скрипка, коль ты так хорошо умеешь играть на палке?
К горлу воина подступила тошнота, но он поборол ее и строго ответил:
- Да мой инструмент палка, и именно поэтому я скитаюсь по свету вот уже три года и три месяца - я не хочу играть на палке! И вот теперь, когда я увидел конец моей дороги, когда для меня снова засиял свет, ты предлагаешь мне палку! Я хочу играть на скрипке!
- И ты думаешь, что играть на скрипке легче, чем на палке?! Ну, тогда попробуй, - и цыган протянул ему скрипку. Себастьян взял ее и попробовал провести смычком по струнам, надеясь вновь услышать прекрасный звук, однако звук вышел резкий, как удар хлыста и больно вонзился ему в уши.
- Вот видишь, ты продолжаешь играть на палке, - сказал цыган.
- Но что же мне делать?
- Если ты не хочешь больше быть воином, и хочешь стать скрипачом, ты должен учиться. Мы можем научить тебя.
- Я готов учиться, - решительно отвечал сын Советника.
И с этого дня вся жизнь его изменилась.

Цыгане раздобыли для него скрипку, и он неустанно занимался под их бдительным взором, так что скоро стали они играть вместе очаровательные трио. Себастьян оказался способным учеником.

Шло время. Первый год Себастьяна кормили ноги, второй руки, а третий уши. Зажили музыканты богато, стали их везде принимать, да приглашать на все праздники. Кентавру нравилась такая жизнь, а слово "скука" он и вовсе позабыл. Но вот однажды приснился ему сон - во сне увидел он своих родителей, они были очень печальны и звали его домой. Утром он рассказал свой сон друзьям. Цыгане подумали и ответили так: "Мы себя нашли давно и путь наш освящен ярким солнцем, в этой жизни нам уже не заблудиться, и тебе теперь больше не надо есть камни, ты тоже нашел свой путь. Но только мы птицы без гнезда и дом наш везде и всюду - тосковать нам не о чем, а у тебя есть гнездо, и не был ты в нем вот уже семь лет. Нехорошо бросать свой дом, коль скоро он у тебя есть. Возвращайся к родителям, а о нас не беспокойся." Себастьян звал их с собой, но брат и сестра упорно стояли на своем - у каждого свой путь и если пути расходятся не стоит сводить их силой, ибо не всякая сила во благо. Тогда кентавр-скрипач сказал своим друзьям, что двери его дома всегда для них открыты и он будет рад, если Судьба вновь сведет их вместе, и они смогут сыграть свои чудесные трио еще раз. Сказал так и отправился домой.

А в родном королевстве его уж побранили и оплакали и даже забывать начали, только родители все еще надеялись увидеть сына. Так что когда ранним утром он вдруг появился на пороге родного дома, радости их не было предела. И мать и отец смеялись и обнимали Себастьяна, а все обиды давно уж забылись, только прекрасное лицо Алоизы стало чуть острее и тоньше, а виски советника засеребрились точно в лучах луны. Так по случаю возвращения сына устроили они пир, и рассказали о своем счастье всем, кому смогли, да пригласили в дом чуть ли не пол города. К вечеру в доме советника гостей было как волн в широком море, и все всматривались в блудного Себастьяна - как изменился он, образумился ли, чему научился за долгое время своих странствий - все точно ждали от него чуда. И вот в разгар праздника вынул он свою скрипку. Кентавры недоверчиво зафыркали, но ничего не сказали, а лишь подумали… да и мысли при себе оставили, лишь сочувственно взглянули на советника. Но тут Себастьян заиграл, и так прекрасна, так торжественна и сильна была музыка, словно небо и земля слились в ней воедино, чтобы породить новую жизнь, чтобы воспеть все сущее и озарить своим светом всех и каждого! Мелодия стихла. Долго еще молчали пораженные гости, но потом на многочисленных лицах засияла одна большая улыбка.

На следующий день Себастьяна позвали к королю, и он играл для короля. Король был мудр и признал, что не только трубы рождают прекрасную музыку, а настоящий кентавр может быть не только воином и повелел сыну Советника служить при дворе Первым Скрипачом. Себастьян был несказанно рад этому назначению, побежал домой, отыскал королевский талисман и снова надел его себе на шею, готовый преданно служить мудрому королю, но уже в новом качестве. Однако когда он вошел в комнату к родителям с радостной новостью на лице, отец встретил его без улыбки. Советник, конечно, был рад возвращению сына и милости короля, но никак не хотел смириться с тем, что сын его будет музыкантом, а не воином, и не продолжит семейной традиции. Силой заставлять его вернуться к военной карьере было бессмысленно, и тогда отец попытался действовать убеждением. С жаром толковал он о семейных традициях и о прелестях военной службы, а Себастьян слушал и не перебивал. Когда речь отца иссякла, сын поднялся и вышел на улицу, подобрал на дороге камень, а потом вернулся в дом и взял со стола свежую булку. Подошел к отцу и протянул ему булку и камень:
- Ешь, - сказал скрипач.
Удивленный Советник взял булку и откусил от нее немного.
- От чего же ты не попробуешь откусить кусочек камня? - спросил Себастьян.
- Но я ведь не горный тролль, чтобы есть камни - отвечал Советник.
- Тогда зачем же ты заставляешь меня есть камни, папа? Я довольно сгрыз их прежде, чем понял, что они не годятся мне в пищу.
Тут, наконец, Советник все понял, обнял сына и благословил его -
- Иди и будь скрипачом, коль видишь ты в этом свое призвание.

И вот с тех пор живут они в мире и согласии, а Себастьян радует всех чудесной музыкой, в которой небо и земля слились воедино, чтобы родился свет, а контраст белого и черного больше не причиняет боли; и каменные пряники снятся только горным троллям.

09.03.06

Вернуться в начало страницы.

Я и пес Синий.

Крошечный сборничек (2000-2002)
(милые истории.)

1.

Шел дождь и текли ручейки. Небо было серо-голубым... капли прыгали и смеялись, а нам было скучно, мы сидели под деревом и смотрели на воду. Молочно-зеленое озеро лепетало в такт дождю, а вокруг нас ничего не было, только поля, поля, поля уходящие в горизонты и вливающиеся в дымку дождя. Небо... Это Небо смывало слезами усталость с поросших бурьяном полей, а они улыбались ему в ответ фиолетовыми улыбками... Дерево, под которым мы сидели, было самым одиноким деревом в нашем мире и ему совсем не хотелось умываться. Оно жило усталостью своих воспоминаний, и они делали его счастливым. Каждый листок, дрожащий, прозрачный лист, был страницей воспоминаний. Ствол дерева был бордово-синим и морщинистым, я прижалась к нему щекой и, казалось, слышала, как по его жилам течет янтарная кровь. Дождь шел все сильнее и огромным валом накатывал на наше дерево одиночку. Теперь мне почудилось, что дождь поет, а дерево заплакало...плим... буль...плим...буль, буль - две тяжелые слезины упали мне в ладошки. Было так обидно, что я не могу превратить их в маленькие блестящие камешки..Было скучно. Мой спутник - синий пес тоже расстроился... Мутно-зеленые тучи в страхе разбежались. Сначала показался маленький стеснительный кусочек неба, такой бледненький и крошечный, что Синий возмущенно фыркнул и совсем засмущал кусочек..Но вдруг тучи распахнулись и Солнце хихикнуло на Воду, которая стала теперь ослепительно зеленой, зеленой, зеленой, засветилась и расхохоталась Солнцу в ответ. Поля встряхнули мокрыми полынными прическами и тоже звонко засмеялись. Мы с Синим побежали через бурьян и подняли облако терпкого, сочного запаха полыни и еще какого-то тоже замечательного. Колючая трава обнимала нас за ноги - скучающее поле явно не хотело отпускать своих случайных гостей, а мое милое одинокое дерево тянуло к нам ветвистые руки, и уже готово было простить мне, что я не превратила его слезы во что-нибудь необыкновенное. Но возвращаться не хотелось и мы с Синим бежали, бежали, бежали в горизонты, а апельсиновое солнце бежало позади….
Возле дома. На заборе надрывно орет темно-бирюзовая ворона, дюжая тетка с крыльца вторит ей:
- С-о-оба-а-а-аки! Собаки! Собаки! Соба-а-а-а-а-аки!
Местные дворняги мощной смутно-бордовой стаей текут к тетке Маклухе на обед. Она их любит, подкармливает чем придется, и мы тоже… Это друзья Синего.

Дождь и Дерево.

21.02.2000

2.

Сегодня совсем как вчера, вчера было, несомненно, как сегодня, но все одинаково гадко. Завтра и после завтра опять будет как сегодня ...а что? Постоянное сегодня это, наверное, не плохо... Может быть. Тлимп...- упала капля... А у капель тоже есть 'сегодня'? скорее всего, есть, иначе они не капали бы так грустно... плим... плим - еще две - эти были подружками - они упали куда веселей. Круцк..зз...- кусок льда шлепнулся. Вот злодей, как цыкнул, всех капель распугал, вот они скатились с белого подоконника и упали мне на ногу - холодные - это от того, что им скучно, как и мне. Окно оттаивает, неужели теплее стало? Солнце какое - разметало бледно-зеленые кудри по небу и уснуло. Ветер бегал с Вьюгой на перегонки, а теперь запутался в кудрях Солнца и тоже притих... поет чуть слышно. Солнце взглянуло на него своими желтыми глазами, повернулось на туче и, похоже, очень довольно, что, наконец, изловило собеседника. Зимой все такие молчуны, даже беспечный хохотун Ветер стал ужасно серьезным, как его древний родственник в синем плаще, он живет в развалинах старого замка... Седой старик Ветрило еще тот вояка, вот и горазд же он выть по ночам.
Ветер еще раз рванулся и вырвался из плена, но желтоглазое Солнце сладко улыбнулось и он, поразмыслив, решил остаться поболтать. Удивительно, как это они разговорились, зима все-таки.
Скоро весна, и тощие вороны не будут болтаться на ветках, как сушеные сливы, впрочем, сливами в компоте они тоже не окажутся... ах! Хорошо бы сейчас компота из слив. А вороны...? Вороны весной бирюзовые-бирюзо-о-овые и на сливы совсем не похожи. Вороны весной расцветают. А в марте все дома обвиснут сосульками и будут давать концерты мартовские коты, исключительно по ночам. Какие все весной громкие, ну да за зиму намолчались. Вон две общипанные сливы полетели, а вон прохожий на речке по льду растянулся и вспоминает мамочку, чертову бабушку и всех остальных родственников... хм, пожалуй, громче, чем целый кошачий хор. А вон сосулька... СОСУЛЬКА! Первая! Весна скоро, весна!
- Мяу! - сказала Мышка. Мышка это моя серая кошка.
- А где наш барбос Синий, Мышка?
- Мяу.
А ! он опять дрыхнет у камина с тапком в обнимку. Он уже доедает мой последний тапок, первый он вчера безбожно упинал в камин, а тапок вообразил себя героем и сгорел обреченный, но непреклонный.
- Боже! Чушь, какая! Мышка, ну ты-то что такая кислая, я ведь тебя, вроде, простоквашей не кормлю, только сливками!
- Мур-р-р! -сказала довольная Мышка.
- Ну, беги за этим прожигателем тапок, а то он дырку в коврике проспит.
Мышка наверное решила, что ей обязательно нальют сливок, если она приведет великого Пожирателя тапок. Синий, конечно, сказал Мышке, что героически съел мой тапок. Мышка очень гордится своим другом Синим. А вот и он...
Мы все уселись у окна и еще долго смотрели на зимнее небо, где Солнце и Ветер до сих пор болтали и тихо смеялись... Сушеные вороны висели на голых ветках тополей… ой, нет, это сушеные сливы висели на ветках, а может вороны похожие на сливы. Ну да, разве бывают сливы похожие на ворон, да какая вообще разница, главное, что сейчас ве... зима и коты не орут, только прохожие падают и ругаются, а мы сидим и смотрим в окно...
Весной попроведуем скучающее дерево, а потом будет лето, и мы опять будем бегать по полынным полям в дождь и обязательно возьмем с собой Мышку, Синий ей обещал. Будем гонять бирюзовых ворон. А тетка Маклуха будет орать: 'Соба-а-а-аки! Собаки! Соба-а-а-аки!' Ох, орет же она замечательно, собаки ее любят. Вот она Синего пирогом из курицы угощала, а он Мышке хвастался..
Ой! Еще один шлепнулся! Сидит и хохочет, вот чудак!..

Компот из сливовых ворон.

23.02.2000

Вернуться в начало страницы.

3.

Коричневато-розовый день такой теплый даже не верится что зима. Тепло-зеленоватые стволы тополей, спутанные каштановые вихры ранеток и пушистое нежно улыбающееся Солнце, совсем как большая желтая кошка, трущаяся у ног. Как я люблю такие дни.. глубокой зимой всегда утро. Солнце совсем низко и протягивает мне свою теплую руку - мы поздоровались. Теперь мы с Синим пошли погулять. Вечер такой сладкий чуть-чуть рыжеватый совсем как топленое молоко, которое Мышка стащила у нашей бабули. Ну вот, Синий наконец собрался, даже он сегодня такой необыкновенный - радостный и солнечно-зеленоватый.
Окна зарделись, словно в смущении, солнце взбивает подушки и приглушает огонек в лампе. Ох, как же оно любит поспать... А мы с Синим бежим по поблескивающим заледенелым уличкам и наш смех расплывается в мареве вечера.
Прохожие расползлись по домам и весь городок теперь только наш. Мы дивимся блеску и золотистым переливам сияющих магазинных витрин или скрываемся в лиловатом сумраке лохматых городских кустов.
Время незаметно пробежало и скрылось в вечернем тумане. Таинственное синее эхо выглянуло из-за угла и сказало - "Вау!" - это потому, что Синий с ним поздоровался. Эхо говорит на всех языках с ним можно мило поболтать. Вот бы мне говорить на всех языках…
Мы шли так медленно, что не заметили, как вышли на наш пустырь. Свежий ветер потрепал меня по щеке и предложил пробежаться по полю. И мы понеслись наперегонки разгоняя смехом тишину. Эхо выскочило из-за крохотного домика и, расхохотавшись, понеслось за нами. Тепло-розоватый снег и мутно-фиолетовый вечер - все такое замечательное!
- Ой, Синий смотри кто это там?
Все мы остановились и вопросительно посмотрели на край вьющейся в даль дорожки. Маленькая девочка бежала нам навстречу и что-то весело напевала. Такая забавная девчушка, даже Синий покровительственно улыбнулся. Пошли дальше, а девчушка и ее песенка пробежали мимо. Я остановилась и долго смотрела ей вслед. Надо же, какая удивительная: пальтишко цвета остывшего кофе, такое носила мама, когда была маленькой девочкой, еще у нее была огромная темно-коричневая хозяйственная сумка и умопомрачительных размеров валенки. Она бежала, пританцовывая точно на коньках…
- Ей наверно очень хочется блестящие белые коньки, правда, Синий?
- Вау-у .
Да действительно… Мы скоро пришли домой и еще долго говорили о коньках и о той маленькой девочке.
Завтра мы пойдем к бабе Моте и возьмем старые коньки, старые, но все равно замечательные. Это будет подарок. А сейчас мы пошли спать, уже совсем темно.

Коньки.

4.03.00

4.

Сегодня мы с Синим считали минуты уходящего дня. Нам так хотелось, чтобы он ушел поскорее, но златокудрый день, как невоспитанный гость, все время придумывал причины остаться. Сначала они с весенним Ветром играли в шахматы на болоте. Хитрюга Ветер все мухлевал… в шахматы! Веселое Солнце в легком белом наряде очень возмущалось по-первости и даже серебристой тучкой прикрывалось, словно обиделось. Но потом легкость увертливого Ветерка стала его забавлять, и пушистое рыжее солнышко совсем забыло, что ему уж пора бежать домой в дымчато-золотистые тучи за горизонтом. Когда Дню, наконец, удалось выиграть, он прилетел и сел на наш белый подоконник, свесил вниз ноги в желтых ботинках и запел задорную насмешливую песенку, такую разноцветную и милую, что прозрачные ручейки не смогли удержаться и стали подпевать ему. Нам с Синим это показалось очень забавным, мы устроились рядом, а важные весенние вороны устроились в партере крыш. Импровизированный концерт был чудесен - все от души веселились. Солнцу очень хотелось выглядеть благовоспитанным и оно долго сопело и фыркало, раздувая румяные щеки и прикрываясь кружевным платочком, в общем - изо всех сил старалось удержаться от смеха, но вдруг не утерпело и прыснуло золотым, искрящимся, почти летним хохотом. Стало так жарко, что мы опять начали считать минуты и все выдумывали, как бы отправить День домой. Но кто же знает, где у этого непрошеного гостя дом. Все собрались и начали усердно думать. Синий состроил исключительно умную физиономию и долго сохранял ее в неподвижности, обмахиваясь ушами, как веером, благо уши были действительно огромными и действовали куда лучше, чем какой-то там веер. А наша Мышка так странно думала, что я постоянно на нее отвлекалась. Она вытянулась в струнку на залатанной красной подушке и подозрительно посапывала.
Пока мы так считали время, дома за окнами окрасились в золтисто-розовое, День зевнул и ушел. Наверное, он обиделся за то, что мы перестали его слушать. ''Неловко получается, он ведь пел так хорошо'', подумалось мне. Синий вовсе не чувствовал себя виноватым, но был очень рад подарить долгожданный отдых своим ушам, которые работали, уже, наверное, час, без единой остановки. Получившие отдых, уши-труженники в бессилии рухнули по бокам его морды. На город, наконец, сошел туманный лиловый и мечтательный Вечер. Мы поздоровались с ним и ушли гулять в наши приветливые, запашистые полынные поля.

В ожидании вечера.

21.04.2000

Вернуться в начало страницы.

5.

"Утро занимается. А чего ж ему не заниматься, коль четвертый час пошел. Совсем посветлело прозрачно-синее небо, и звезды потускнели - почти угасли бледненькие такие, как заросшие сажей медные плошки не видавшие ворсяной щетки с дохристовых времен, а с песком и вовсе незнакомые. Да вот зато луна как латунная сковородка сверкает во всем своем серебристом великолепии, словно только с базара. У цыган куплена задарма почти, то-то и пятнами темными по краю и ворованная наверно, чужое-то все своего краше. А утро-то какое свежее, как полынью пахнет да ветром и дынькой… Вот бы доброй дыньки сейчас медовенькой. Ох, дыньки нынче сладкие, да только на соседской грядке. А светло уж совсем, ранее вставать надобно, да что теперь. А вон за окном костры еще жгут алы, на синеве-то как красиво. То опять табор пришел, все-то им не сидится сволочугам, опять на юру переполох подняли и под шумок мешок казенных груш умыкнули, а нашему брату досталось. Мы уж сколько лет не бродяжим, а все на нас валят, гадюки. Пойти дынькой поживиться, а шкурки за валом скинуть, кто прослышит - никто, у нас-то все тихо. Пойду спят покамест. Он и Злыдень-то проснулся, гад подзаборный, сидит хряпку жует, чтоб он подавился, пакость, мешок самой ядреной хряпки на трубку дрянную у цыган выменял, оглоед грязнорожий."
Запели сухие половицы и зашаркали рваные чуни, а потом и дверь скрипнула мелодично так, что эхо не удержалось и пропело ей в ответ. Следом полетел дынный аромат и всколыхнулся тяжелый запах патоки такой густой и золотисто-коричневый, как немытая рожа Злыдня. Сказать, что рожей он не вышел никак негоже, рожей-то он вышел, но все равно паскуда, а что поделать? Сидит Злыдень у камелька, макает хряпку в чеплыжку с патокой, жует и поварешки, что вдоль стены развешаны, считает, а что еще в четыре утра-то делать, ну разве что мух погонять, вон их кавалькады целые по буфету шастают, а там пирог припрятан да с полчашки грушевого варенья. "Тетка Маклуха бережет эти прелести, точно алмазы или даже пуще, съесть втихушку варенье, а сказать, что мухи сожрали. Эти гады хоть черта жареного слопают, им только дай. А если догадается, покоцает ведь. А ну и бес с ней." Взял Злыдень мухошлепку, разшурудил мух малость ну и запустил лапищу свою немытую в грушево варенье. Подчистил чашку до блеску, все по форме, как оно и положено, ну и мух назад спихнуть попытался, этих, как всегда, долго звать не приходится, они уж тут как тут, попрытче цыган на казенные груши налетели - довольные остаточки подъедают. А Злыдень для верности на крышу влез, на случай если тетка Маклуха умом блеснуть вздумает. Сидит на гребне крыши кота теребит, а у тетки глаз наметан она еще издаля неладное почуяла, скинула у амбара соседскую дыню и стрелою в хату.
- А-а-а! Спиногрыз проклятый, изверг, а ну слазь, змий косматый! Да чтоб ты подавился, бездельник косорукий, а ну слазь, кому говорят!
- Ага, щас уже лечу щас, щас токо пятку почешу.
- Ага! Вот те и ага! Да ты, подлюга патлатая, хоть знаешь, шо сожрал-то, дубинища ты стоеросовая, слазь, кому говорят!
- А я чо, меня тут и не было, это ведь мухи, они скотины, вот те крест.
- А-а-а! Му-ухи! Так вот пусь мухи теперяче и дрищут, а тебе, мракобес чернорожий, божиться-то не совестно, образина ты, харя поросячья, слазь пока не поздно.
- Эээ, тетка, это ты куда это клонишь?
- А все туда же, я тут давеча крысячей отравы в него клала, шоб по утру у амбара разложить, так шо слазь, коли жить охота.
Бедного Злыдня с крыши вместе с котом так и сдуло, а Маклуха-то не дура - хвать хворостину и за ним.
- А-а-а! Песье отребье, попался! Вот я те щупольца-то повыдергаваю, будешь знать, чучела чумазая, как варенье без спросу жрать!
Долго тетка Маклуха за Злыднем по дороге скакала, он, падло, верткий его и не ухватишь.
Мы нынче с Синим в полях заночевали, а сейчас вот домой как раз шли под крики утренних ворон. Шли себе мирно и тихо, наслаждались прохладою, а тут вой, рев, хохот, топот, что такое - цыгане у дороги стоят со смеху покатываются. А там дым коромыслом: тетка Маклуха прытче легавой собаки за племянничком несется, а тот точно заяц петли выписывает. Вот один высокий цыган в алой рубашке подхватил мальца, так и тетка-то рада - рожу позлобнее скривила и на цыгана. А не тут-то было - не отдам, говорит, тебе мальчишку, заберу в табор. А она и довольная, не надо нам, мол, такого добра, что варенье грушево чашкеми жрет. Цыгане меж собой побалакали, и тут из самой гущи цыганка с мешком вынырнула, а в мешке груши желтенькие медовые, ну тетка хвать мешок и деру, а цыгане Злыдня с собой забрали. Грымза-то старая лишь к обеду додумала, что племянника родного на мешок груш выменяла и давай выть, к нам с Синим примчалась - помогите Злыдня вернуть, все, мол, для вас сделаю. Знаем, что брешет, но помочь все равно помогли - уж у соседней деревни табор отыскали, да только Злыдень возвращаться не захотел, как его тетка ни уговаривала, так в таборе и остался, он ведь цыган наполовину, они его и приняли. Каждую осень теперь со своими сюда приходит и грушевого варенья все вдоволь едят, да и дыньки с соседского огорода.
- Ну, ладно, а теперь спать, я уж пятый раз эту историю рассказываю.
- А табор нынче придет?
- Придет куда он денется, спи.
- А ты меня со Злыднем познакомишь?
- Обязательно. Спи давай.

Злыдень.

29.08.01

Вернуться в начало страницы.

6.

Солнце остывает понемногу - бледное, янтарно-матовое..
Осень скоро. Над болотом молодое грачье учится летать- каждый восход встречает, закат провожает - синею бурливой тучей срывается с крыш черепично-алых и летит, летит, летит, загребая шершавый медно-желтый воздух широкими молодыми крыльями. Покой поселился нынче в нашем краю, большой и мягкий как шерстяной свитер. Дожди идут часто и слезы небесные слаще меда, а земля источает клубы теплого ароматно-золотистого пара, который лениво и бережно вплетается в жемчужно-терракотовые заросли уже отцветшего вереска. Ни один неверный звук не осквернит этого блаженного места.
В прошлом году мы с Синим и Мышкой переехали. Теперь вот уже полтора года наш дом здесь, посреди дикой вересковой безграничности, что уходит во все горизонты сразу и не смеет прикрыть влажное небо лишним бугорком. Хорошо. Плесневелые камни старых толстых стен денно и нощно перешептываются о былых временах, точно старые сплетники не способные совершить отчаянный поступок, но - лишь осудить его. Черепичная крыша коньячно-алая с изумрудными кляксами прохладного мха зияет множеством нахальных дыр, бесшабашно бросающих вызов любой непогоде.. или вовсе не вызов, а всего лишь приглашение к чаю. Каминные трубы морщинистыми, словно сбитыми тяжелой работой, ладошками поддерживают набухшие тучи, подбивают их точно пуховую перину. Тонкие ручейки мощенных розовым сланцем тропинок струятся к кучке покосившихся сарайчиков, жмущихся на краю у самой трясины, припрятанной среди водяных цветов. И кругом клочьями висит тишина. Тишина-а-а-а-а.. Лишь изредка легкий ветерок раздувает ее над далью и тогда слышно, как кричат суетливые кулики.
Сегодня с утра воздух наливается дождем, сладкий до дурноты запах вереска кружит голову, и пьяные мысли шатаются в ней без дела, точно голубые огоньки по ночному болоту. В глубоком оконном проеме сидит Синий и пристально-лиловыми глазами провожает оцепеневших мух, тупо карабкающихся по выщерблинкам обшарпанных рам. Ударили первые капельки и зеленоватый тоненький перезвон эхом полетел по комнатам и отразился от шелестящих стен. На огромном дубовом стуле у камина сидит Злыдень пушистый и сонный, совсем как Мышка, что дрыхнет у него на коленках..
Волею судьбы набрел разухабистый табор на наше тихое пристанище. Арно вытянулся на полу и раскуривает свою громадную глянцевую трубку, туго набитую душистым табаком. Сиреневый нечесаный дым свесил босые ноги с ее края и сидит тихо-тихо, почти неподвижно - наслаждается собственным пряным ароматом. Пуще припустил хрустящий дождик и сразу стало прохладнее. С потолка покрытого сказочными узорами потекли прозрачные капли и забарабанили в глиняные плошки , разбросанные там и сям, как будто случайно.

Сходи принеси одеяло, оно в бочке из под огурцов, да позови остальных в дом, не пристало им на веранде сидеть.
- Злыдень, дуй за одеялом мне идти неохота, - Арно повернулся на бок, положил под голову тапочку и опустил на щеки синие, как вороново крыло, ресницы.
Злыдень стек со стула и безразлично исчез, скрипнув тяжелой дверью. С веранды прокрался рыжеватый пахнущий полынью смех и шероховатые мутно-зеленые голоса. Вскоре комната наполнилась одурелым запахом горячего поля и живописным многоцветным потоком гулких юбок и алых рубашек. Переливчато запело золото монист, но и эта одичавшая жизнерадостность смешалась с тишиной и стала плавной и сладостной, как густая коричневая патока.
Недовольная физиономия Злыдня показалась в дверном проеме,
- Нету там никакого одеяла, только зря людей туда сюда гоняете.
- Ладно тебе не бычся, посмотри может его на чердак утащили, мы ведь вчера на звезды смотрели.
- Пусть Арно сам идет, там лестницы нет.
Спрятал Арно за пазуху трубку, надел тапочку и пошел, взял в кухне лестницу…
А дождь все шел и шел. И шел и было хорошо. Синий сидел в оконном проеме и подметал хвостом подоконник. Проснулась Мышка и попыталась поточить коготки об Злыдня. Мы говорили про степь, и что звезд сегодня не будет, а потом я пошла...
На крыльце сидел Арно в оранжевом одеяле, и с него потоками стекали сладкие слезы небес. Села рядом.
- Как хорошо у вас тут… наверное из этого дождя можно делать леденцы..
- Наверно. Мы не пробовали.. только варенье. Потом складываем его в кадку из под огурцов.
- Почему?
- Кадка пропиталась солью, а разве можно почувствовать всю прелестную сладость дождевого варенья, не добавив ни грамочки соли.
- Это верно. А из нашего дождя можно вязать свитера, такой он мягкий. Помнишь те края?
- Как не помнить, там белые медовые груши светятся ночью как фонарики, и гудят духовые оркестры гроз.
- Тетка Маклуха хочет, чтобы вы с Синим к ней в гости приехали, говорит, мухи передумали и больше не жрут грушевое варенье…
Ей там одной скучно.
- Приедем. Наварим варенья из дождя и приедем. Осенью дождь самый вкусный, отвезем ей гостинец. Или пусть она к нам жить переезжает. А ты почему в одной тапочке?
- Вторая у Злыдня. Деревьев здесь совсем нет.
- Зато неба много и вереска.
Сладкий дождь омывал нас ласковыми потоками. Молочно-желтоватое небо улыбалось сквозь свои звонкие ресницы, а из дома доносилась песня. Никогда еще цыгане не пели ее здесь…она была похожа на большой пушистый свитер, который можно было одеть на нашу туманную пустошь..
Наверное, где-то, возле самого горизонта все-таки было одно дерево - мокрое.

Варенье из дождя.

10.08.02

Вернуться в начало страницы.

Уголек.

(депрессивные истории.)

1.

Ртутно-желтое тщедушное небо вот уже, кажется, целую вечность билось в эпилептическом припадке, кусая пересохшие губы и изрыгая клубы грязно-белой пены облаков. Бескрайние болота затянулись вязким синюшным туманом, и занудный мелкий дождик тыкался безносой мордой в стекло. В доме было пусто и тихо - вечноголодная пустота пожирала новорожденные шорохи, не позволяя им сделать даже первого вздоха. День. День ли это.
Пес убежал на болота. Кошка спит, забившись в угол. А у меня гости. Пальцы злобно барабанят по грязному подлокотнику старого кресла. По жилам желчь вместо крови. Я ли это. И картинки, картинки, картинки - кадры немого сентиментального кино - серо-белые обрывки крошащейся пленки. Вот они дымчатые, пушистые как ковыли - прижать к щеке и дышать, дышать, а там ветер, полосатые дорожки, прохладный дух заморских апельсинов и равномерно красный борщ, и еще что-то - уже не мое.. а потом вдруг, словно комья грязного льда - пронизывающее безразличие... и замельтешило все. Сорвалось. Толи глаза красные, толи крышка гроба и билетики в дрожащей руке - все себе, себе, себе, себе, себе, бес, бес, бес, бес! Скорей назад. А здесь? Забыла, бросила! Как? Пальцы отчаянно и беззвучно барабанят по подлокотнику. У меня гости. Непроходимое желтое пространство несвежей газеты и пепел мимо пепельницы - сожженные картинки из немого кино. Стыдно. Больно. Пепельницу подвинуть...
И вдруг обрушилось! Свершилось! Вырвалось! Пустота заикала, зачмокала; затрещала старая газета, захрустела, скомкалась в неуклюжий комок и полетела прямо в лицо, отчаянно, как "За что?!". Воздух пролился, оконная створка захлопала на ветру. Ветер вздохнул, и все вздохнуло. Небо отплевалось, прокашлялось, и ливень рухнул прозрачно-голубой стеной, ледяными брызгами ворвался в холодный дом - завертел, закружил все вокруг, заревел точно зверь, и кровь застучала в мертвенно-бледных висках… за столько лет - в первый раз.
- Окно закрой - разобьет!
- Закрою. Пусть еще польет немного.
- Ну, слава тебе Боже - заговорили! - отпыхтелась на пороге мокрая как рыба тетка Маклуха. - Я Синему костучки принесла. Сами ниче ни жрети и собаку ни кормити - звери дикие!
- Так ты бы нам чего принесла.
- Чаво еще! Сами што ль безруки. Чаво это вы тута расселись, как на поминках! Ну хозяйка, ну хозяйка! Че ж у тя огурцы-то малосольны на подоконники валяются?
- А это для запаха, тетка Маклуха, тут с утра все гробом пахло, а теперь вот огурцами малосольными.
- Ох, свят, свят! Страсти каки говоришь! И все то вам страсть всяка мерещится! Тьфу! Свят, свят! - для верности тетка Маклуха даже перекрестилась. - А Синий-то где?
- На болото убежал.
- Ох, ох каки хозяева и собака така же дурна. - запричитала тетка и пошла в сенки искать миску.
Дождь все еще свободно заливал подоконник, а ветер гнал в дом пьяный запах болотных цветов. Пальцы виновато вжимались в потрепанную ручку кресла, а напротив из голубоватого полумрака мирно сияли сливово-черные глаза, готовые простить все что угодно.

Прости.

11.08.03.

Вернуться в начало страницы.

2.

Ночь. Такая непроглядная, что и умереть не страшно. Ничего. Только дождь глухо стучит. Кап, кап. Бежит с потолка, словно жизнь по капле утекает из тщедушного тела больного. Жар. Янтарные и красные круги. Воздух густой и липкий как смола. Оконные стекла в испарине. Слышен скрежет часового механизма. Проржавевшие в сыром болотном воздухе часы все не сдаются. Еще немного..
Сдавленно, точно из под толщи воды, раздается первый удар. Полночь. Тяжелые капли бреда. На лбу слипшиеся пряди. Арно все еще не приходил в себя и только слабым спекшимся голосом повторял: "Брычка, брычка… брычка…" В углах съежилась влажная синева. В камине плясали алые огоньки. Постукивали алые бусы. Шоколадно-лиловые тени цыганок вздымались над низкой кроватью. Уголёк мерил комнату упругими шагами, впиваясь холодными пальцами в свои тонкие плечи. Цыганки шептались. Кошка-Мышка ходила по подоконнику.
- На выживэт!
- Молчи! Дура!, Уголёк резко остановился посреди комнаты, потом рванулся в сторону, сгребая мутный воздух, и застыл над пылающим лицом больного, - Что за бричка? Червленая с вороными? Ну! Какую бричку ему надо?
- Ай, лулы, ай! Ее, милый - червлену!, обрадовалась цыганка.
Уголёк снова зашагал по комнате. Неровными вспышками догорал огонь в камине, выхватывая из смородиновой тьмы, то поникшие венки цыганок, то мучнисто-бледное лицо больного, то острые кошкины ушки, то тетиву угольковой спины…
Старая цыганка вынырнула из тени и, устроившись на волчьей шкуре прямо перед камином, принялась раскуривать большую синюю трубку.
Уголёк нервно тряхнул черногривой головой, тут же присел, нацелив острые колени прямо на потрескивающие головешки, и зашептал. Зашептал что-то шаткое, шалое, нездешнее, густо-зеленое, душное! Потом выхватил не весть откуда пучок сухих болотных цветов и бросил на лоснящиеся золотом головешки. По комнате поплыл будоражащий горький дух. Зашуршал в юбках цыганок, пощекотал горячими пальчиками их медные лодыжки, прошелестел по лицу больного, шепнул ему что-то на ухо и смешался с синью углов. Цыганки у кровати сидели неподвижно, точно бронзовые статуи. Арно все твердил: "Брычка, брычка.."
- Будет тебе бричка!, взвился Уголёк, разрывая серебристым голосом горький дым горящих цветов.
Старые часы закончили бить. Ночь. Огонь совсем погас. Толстая ворсистая темнота заполнила дом.
Вдруг Мышка зашипела, стрелой слетела с подоконника и притаилась под стулом, сверкая золотистыми глазками. Со двора донеслось отчетливое прерывистое ржание.
- На дарэнте! Авэн!, вынула изо рта трубку старуха.
Темнота заклокотала под потоком быстрых цыганских ног и бесконечных юбок, подхватившем невидимого и недвижимого больного.
Обуреваемая любопытством и подталкиваемая страхом остаться одной в этом пропитанном горечью доме, я неслышно двинулась за ними. Дождь унял свой скорбный плач. С прозрачно-антрацитового неба, не мигая, смотрел сахарный глаз луны. На залитой белесым светом солонцовой проплешине стоял тонконогий вороной. Грива чернокудрая до земли. Гордый, горячий. А позади бричка червленая. Конь в нетерпении рыл копытом мыльную солонцовую землю. Цыганки, справившись с первым приливом благоговейной зависти, шустро заскользили к повозке, опустили в нее Арно и тут же перепуганной вороньей стаей бросились к дому. Я точно зачарованная двинулась к загадочной бричке, но старуха схватила меня за руку и уволокла за собой.. За окнами послышался клокот разбухшего солонца…
Никто не испугался. Все от чего-то развеселились, зашумели, раздобыли где-то керосинку, и комната озарилась мягким красноватым светом. Цыганки мыли в сенках ноги, раскидывали по комнате матрасовки набитые вереском, застирывали полы перемазанных липкой солонцовой грязью юбок, а потом и вовсе затянули какую-то заунывную вечернюю песню. Похоже, я одна ничего не понимала.
Старая цыганка, как и прежде, сидела на шкуре, будто и не поднималась. Она мерно выбивала свою большую трубку о край полешка, из которого торчал какой-то дивный ножичек - узкое двуострое лезвие из вороненой стали, тонко изукрашенная черными камушками ручка. "Откуда он здесь? Не бабкин ведь. С чего бы это ей тут его вытаскивать. Больно хорош", я наклонилась, чтобы вытащить чудный ножик, но узловатая рука старухи остановила меня. -
- Нашты! На тр'онь!
"Господи, а Уголёк-то куда делся? Не уж-то с Арно укатил? Откуда здесь бричке этой взяться. Странно".
- Чэво на спишь? Айв!
Я почему-то послушалась и пошла укладываться вместе с остальными. Только сердце было не на месте. Не спалось. Заснула я под утро, а когда проснулась, солнце уже стояло высоко, и медовый сладкий свет заливал комнату. Пахло умытой степью и влажным деревом и, разве что совсем чуть-чуть, ночной горечью. Старуха восседала на том же месте и слегка похрапывала во сне. Не успела я встать, как эта груда цветного тряпья тут же почуяла мое пробуждение и, зазвенев монистами, устремила на меня хитрый черный глаз. С минуту изучала оценивающим взглядом, а потом задребезжала жиденьким смехом -
- Ай, спасибо, р'одная! Бахт тукэ! Хор'ошо твой Уголек Ар'ошку пакатал! - бабка стянула со старческой шеи рябиновые бусы и, зажав их мне в кулак, заковыляла к двери. Мышка проводила ее через сенки на двор, а я так и не удосужилась ничего ни спросить, ни ответить.
Пролетело все, как видение. Вот этот ужасный дождливый день. Вот тетка Маклуха пришла. А потом - поздно - табор приехал. Арошка больной - в лихорадке. Уголёк нервный и молчаливый. Ночь. Зелень. Горечь.. И все. А теперь безмятежное солнце, небесная бирюза, вереск, ветер и пустой дом - пустой и легкий, готовый взлететь и парить день-деньской над болотами. И никого. Только след от ножа в полешке.
И день мой прошел, как во сне - мелкие заботы по хозяйству, чахлые мысли, сараюшка на заднем дворе завалилась, дрова с вечера не накрыли - вымокли, тропинку через топь размыло - за водой не сходить. Вереска в матрас не нарвать - мокрый хоть выжимай. Духота. Мухи по подоконнику путешествуют. Искупаться бы. Вот уже червленью и золотом небо закатное окрасилось. И тут как раз Уголёк явился, всклокоченный, грязный - с головы до пят в грязи, но довольный и умиротворенный. Да еще притащил откуда-то здоровенный темно-зеленый арбуз.
- Ого-го! Ты где его достал такой? В наших-то краях!
- А я слово волшебное знаю, - заулыбался он.
Пока довольный жизнью Уголёк нарезал кусками алое арбузье мясо, я с жадным любопытством разглядывала двуострое лезвие и краешек тонкой рукояти с черными глазками, а суетливая Мышка донимала нашего замызганного синего барбоса, который тоже изволил объявится только под вечер не весть откуда.

Оборотень.

18.03.04

Вернуться в начало страницы.

3.

Все в разброд и мысли и погода. С утра я умудрилась переколотить чуть ли не всю посуду в доме. Когда пыталась замесить тесто, солнце упорно светило мне в глаза, а когда выходила на двор помыть миски, небо похоже решило, что мне и самой не мешало бы помыться и по доброте душевной организовало бесплатный душ с доставкой на дом, точнее на двор. В общем, день сегодня явно не заладился. Вяло рассуждая на сею тему, я безуспешно пыталась выковырять из замочной скважины обалдевшую улитку. И как эта склизкая пакость сюда забралась, а главное, как это желеобразное чудо можно спасти, не свернув ему башку и, собственно, какой идиот додумался врезать в дверь замок, да еще такой допотопный, и от кого, черт возьми, запираться-то? Пьяный водяной на чашечку коньяку заглянет что ли и компанию очаровательных кикимор с собой приволочет! Тьфу ты, мать вашу за ногу! Ну…
Закончить фразу шаткой многоэтажной конструкцией мне помешал дикий рев со двора и отчаянный пинок в дверь, тут уж пришлось вовремя подумать о собственной голове, чтобы до срока не пришлось подумать о душе. Я совершила дикий прыжок, достойный взбесившегося павиана, и приняла боевую стойку, дабы вовремя обезвредить разбушевавшегося дядю водяного, не к месту помянутого лихим словом. Но то был не водяной. Хуже: под церберовский вой всклокоченного Синего, в комнату ввалился Уголек больше похожий на тронувшегося рассудком беса, чем на человека или уж хотя бы на оборотня.
- Друг мой сердешный, тебе не кажется, что это не самый подходящий вид для праздничного обеда? Или ты уже отпраздновал по пути? - я глядела на это чудо природы во все глаза и все никак не могла определиться - разозлиться или не стоит, но вскоре уже была готова подавиться собственным смехом, аки куском праздничного пирога, на котором, кстати, теперь возлежала чудным образом спасенная улитка и удовлетворенно покачивала тоненькими рожками, кто бы ей те рожки пообломал.
Уголек же являл собой зрелище одновременно плачевное, ужасающее и комичное: он стоял посреди комнаты, широко расставив стройные ноги и, как принято у наших доблестных переводчиков с англицкого языку, дико вращал своими замечательными огневыми глазками; из прически а ля Энди Уорхолл торчали пучки болотной травы и увядшего вереска, праздничный фрачный костюм был изодран чуть ли не в ленточку, а на руках этот сказочный монстр держал что-то абсолютно непостижимое ни уму, ни чему бы то еще. В целом картина достойная изобретательной кисти незабвенного певца романтических ужасов и душевного расстройства Генри Фюзели - "Ночной кошмар"! Причем несчастная обморочная дама, скрюченная самым непотребным образом, это, судя по всему - я, а озверелая лошадиная морда с клювом вместо носа - Уголек. Но оставлю сие прискорбное сравнение, явно принижающее достоинства картины знаменитого художника. Последующие события были более экстравагантными, так что мое чемубытыеще отказало напрочь.
Уголек вывалил в кресло то самое нечто, что держал на руках, сопровождая сею манипуляцию с неизвестным объектом выразительными фразочками, достраивающими то самое здание, которое он помешал достроить мне еще пару секунд назад. Сделав круг почета по комнате, Уголек проорал что-то на непонятном языке, воткнул свой ритуальный ножик в первую попавшуюся вещицу и, на ходу превращаясь в прекрасное четвероногое создание, носящее в нашем бренном мире весьма не благозвучное название "конь", покинул мое обиталище, снося все на своем пути. Ошалелый Синий с радостным визгом бросился за ним вдогонку.
Нет, ну я, конечно, все понимаю - эксцентричная личность, можно и так сказать, вхожая в светские круги соседнего измерения, и вообще у сохатых свои причуды, да, да это не конь, это лось какой-то: он ведь мой миленький, чудненький, хорошенький домик в живописные руины превратил - в пору экскурсии водить! Короче, это уже слишком!
Я исхитрилась вывести себя из состояния аффекта и стукнула кулаком по столу. И тут сверток в кресле зашевелился, а Мышка, все это время с ехидством наблюдавшая за гражданской войной в пределах одного помещения, с душеиссушающим визгом бросилась через форточку на двор. Нас уже, похоже, не вылечат.
И тут я подумала - чем быстрее завершится этот кошмар, тем больше у меня шансов избежать мировой известности, оказавшись самой молодой жертвой инфаркта на планете, и подумав, потянула за край цветной тряпки, под которой происходило шевеление. Ох, лучше бы я этого не делала, карьера рекордсменки книги Гиннеса обошла меня стороной, но…
Из под тряпки выпало скрюченное рыжее существо, более похожее на сморчок после солидной дозы бета-излучения. Существо активно закаталось по полу, суча щупальцами и слегка поскуливая, а я тем временем лихорадочно обдумывала план бегства, желательно не только из нашего болота, но и из этого мира заодно. И тут как раз в комнату влетел Уголек, все еще являющий что-то среднее между лошадью и человеком - Хирон доморощенный. Однако было не до шуток. Мой быстроногий друг бросился к чернобыльскому представителю семейства болетовых, который уже готов был исполнить свою лебединую песню, и сунул ему в пасть пучок каких-то трав.
- И чтобы накормить ряской этот мухомор, надо было устраивать шоу Дэвида Копперфильда? Ты по пути никого не распилил, случаем, а, может, взглядом изничтожил?
- Дура! - Уголек беспримерно лаконичен в постановке диагнозов.
Начинаю потихоньку рычать.
- Я тебе потом все объясню, давай его на кровать, - мой приятель уже был спокоен как стайка престарелых удавов, дремлющих под весенним солнышком.
И вот, только теперь удалось разглядеть, что на полу валяется не какой-то сумчатый гриб, а вполне реальный человек, на сколько живой сказать трудно, но благо хоть на гриб он теперь не походил. Мы аккуратно переложили несчастного на кровать и прикрыли цветным одеялом.
- Накрой с головой его, - буркнул Уголек, облегченно утирая капли пота с высокого лба.
- Но он же не покойник!
- Накрой!
- Так, черт возьми, в конце концов…
- Успокойся, хватит чертыхаться. Принеси мне воды, я умыться хочу.
В голосе его сквозила такая усталость, что я передумала закатывать истерику и отправилась за водой, добродушно фыркнув. - Гад ты все-таки, брильянтовый.
Пока брильянтовый гад вяло плюхался в тазике, я извлекла из праздничного пирога зарвавшуюся улитку и отправила ее восвояси, а именно выкинула в форточку, пусть себе ползет, куда рога глядят, дармоедка желейная.
- Слушай, родной мой, - я старалась быть как можно спокойнее, - может, я плохо осведомлена, но, кажется, никто не рекомендовал мне тебя как Мать Терезу и, согласно с моими скромными представлениями, мой дом никогда не был благотворительным госпиталем.
- Конечно, не был. Ты чаю поставила? - Уголек сгреб мокрые волосы в пучок и утер лицо, - Буча скоро в себя придет.
Мой хохот был подобен громовому раскату.
- Ничего смешного.
- Да нет, судя по тому, каким образом этот Буча попал к нам на торжественный, уже кажется, ужин, имечко ему вполне подходит. А если ты хочешь чаю, то проведи сначала археологические раскопки и найди драгоценную гробницу фараона, носящего грозное имя "Наш Чайник".
- Нервное потрясение не пошло тебе на пользу.
- Последний день Помпеи в моем доме не пошел мне на пользу, - окончательно взбешенная, я вылезла в окно и ушла проветриться.
Освежающий сладковатый воздух болот быстро привел меня в чувства и лиловый перламутр одиноких странствий бальзамом разлился по душе. На небе теснились жирные тучи, а аскетичный пейзаж постепенно окрашивался в темно-синие тона. Собирался дождь. Дождь в этих краях вообще заядлый турист: собирается быстро, путешествует долго, и по преимуществу над нашей топью. Но я не жалуюсь.
С жиденьких ракит поднялась стая ворон и небо совсем потемнело. Пора было возвращаться. Вот и Синий бежит меня встречать.
- Ну что, набузился, Цербер длинноухий?
- Ау-у-у-у! - протянул пес в смущении.
- Надеюсь, твой товарищ по бесчинствам и благотворительный лекарь по совместительству привел дом в надлежащий вид. Что глазищами хлопаешь, пойдем.
В доме царил до безобразия идеальный порядок. В центре стола мягко сияла довольная жизнью керосинка, рядом стоял пирог, лишенный следов поползновения нахальной брюхоножки, да и вся сервировка навеивала воспоминания о дорогих ресторанах уже почти забытого мегаполиса. По одну сторону стола сидел Уголек, вычищенный точно для съемок телепередачи, и меланхолично ковырялся вилкой в салате, пытаясь изобразить отрешенную сосредоточенность. По другую сторону, на краю стола сидела Мышка и деликатно выуживала кусочки кровяной колбасы из стоящей рядом тарелки. Связанный по рукам и ногам Буча хмуро восседал у камина.
"Так, начинается", подумала я, приготовившись отметить день рождения нашей "усадьбы" под фанфары гробового молчания, притянула к столу еще один стул, положила себе салата и принялась ужинать.
- Кстати, очаровательный костюмчик, - надо же было хоть как-то разрядить обстановку.
Вместо ответа Уголек смерил меня презрительно-ледяным взглядом.
- Прекрасно, я немая, слепая, глухая. Да, черт возьми, меня здесь вообще нет, - изобразив умилительную непринужденность, я отняла у Мышки последний кусок колбасы - как от сердца оторвала, ей Богу - и попыталась его съесть. - Нет, определенно, если вы трое будете смотреть на меня так, будто я маньяк убийца, сожравший на обед вашу любимую матушку… Мне кто-нибудь объяснит, что я все-таки вам всем сделала? И твоему рыжему другу, между прочим, тоже. Ведь не я его, кажется, связала.
- Не ты.
В общем дальнейшее описание ужина будет вряд ли уместно, особенно если принять во внимание исключительную болтливость моего черноглазого друга, и наше всеобщее дутье на весь свет.
Самое интересное в том, что мне таки удалось идентифицировать личность дорогого гостя и пациента в одном лице, так ловко умудрившегося обернуться какой и испортить нам праздник. Ах, как прискорбно однообразны миры, даже в том загадочном измерении, где свободно летают духи и прячется всякая нечисть, есть такая занудная и вредная вещь, как соседи. Угольков соседушка - вот он кто. Рыжий Буча, сумасшедший вампир-романтик, начитавшись людских книжек, возжелал стать человеком - и вот результат. Нет, совсем не древнее проклятие поразило отступника, все было куда как прозаичнее: дело в том, что Уголек застал это чудное создание у себя дома, как раз в тот момент, когда оно уже успело выжрать пол бутылки уксуса, и в истерике металось по угольковой кухне - решил немного выпить на досуге.
Забавная история, только мне от чего-то печально. Как было приятно думать, что Уголек - сказочное создание, заброшенное в наш мир по чьей-то роковой ошибке, чуждое этому миру, и только мы его единственные друзья, и своим домом он считает наш дом, а когда пропадает по месяцам, то, наверное, скитается в тоске по болотам и поет печальные песни своей далекой родины. Да, безудержная фантазия и любовь к байроновскому творчеству еще никому не приносила ощутимой пользы.
Представляю, как наш загадочный друг валяется по воскресеньям на своем метафизическом диване и читает местную прессу, какой-нибудь еженедельник по прикладной магии, а рыжий сосед - полоумный вампир - в поисках компании - не пить же в гордом одиночестве - приглашает его на рюмочку уксуса назойливым стуком в стену.
- Что ж, Синий, дураки мы с тобой, дружище. Берем Мышку и обратно к тетке Маклухе и ее собакам, пока она из-за нас в эту глушь окончательно не перебралась. Что тут … болото. Да болото. А там жизнь - простая, понятная.
Синий настойчиво замотал головой.
- Что не хочешь?
- У-у.
- Да вижу, что не хочешь. Вот что я тебе скажу, Синий, не позволяй своим фантазиям воплощаться, иначе они испоганят тебе жизнь.

Соседушка.

24.04.04 утро

Вернуться в начало страницы.

4.

Белые стены, куски штукатурки и вода, вода, вода. Жизнь как вода. Вода как жизнь. День за днем. День. Пусть в вечном сумраке блуждает день, не прекратится песня черных туч и, вдохновенный солнца луч не озарит угрюмых стен и не прольет животворящий свет на половицы. Не стоит осквернять галдящим ликованьем печали сладкой маленький приют и черно-белых кадров отрешенность расцвечивать неправдой недоверчивой и яркой, как афиши на глупый фильм. Глупый фильм нашей жизни.
Тусклый свет ласковый и нежный омывает усталое лицо, приоткрыта оконная створка и все опять на своих местах. Мы рискуем стать скучными, но какое нам дело до скуки. Наш язык - безмолвие, наше счастье вечно, оно в каждой не пролитой капле дождя, оно в каждом вересковом колокольчике не вздрогнувшем на холодном ветру, в каждом не сказанном слове, в каждом, в каждом, в каждом невидимом звуке.
Уголек лежит на полу, раскинув филигранные руки, на груди его стоит большая белая кастрюля с оббитыми боками уже почти полная воды - с потолка непрерывно капают капли. Хрустальные капли. Хрустальные капли везде, хрустальные звезды, хрустальные слезы на пафосном раструбе старого патефона, на исцарапанной пластинке, на голосах, поющих "Stabat Mater" Джованни Перголези, на черных как южная ночь волосах Уголька, на стаях грачей перед моими глазами, на синей шерсти любимого пса. Как безволен и прекрасен этот дождь, как многолики узоры на выцветших стенах.
В проеме между двух высоких окон на тонком черном стуле восседает рыжий Буча в смирительной рубашке, с его огненной шевелюры стекают крупные капли, и затухающее пламя обращается в багряные струи крови. Вампир-романтик... как это безрассудно. Капли бегут по столу, растворяются в желтых крошках праздничного пирога и делают их серыми.
Жизнь как вода. Правда как пламя. Нет в жизни правды... и не надо. Пусть идет черно-белое кино, ведь есть воображение, в котором так много красок. Я сижу в углу, у меня на коленях стоит большая белая кастрюля почти полная воды.
Пусть будет дождь. На белых половицах не место солнечным лучам и отраженью голубого неба, и зеркалам не следует плодить горячих бликов, что могут ненароком вспугнуть грачей, уснувших на ветвях терновника и высветить в глазах бездонных на миг далекий берег, рассеять чудо властною рукой и улыбаться, улыбаться, улыбаться.
Переполненная кастрюля на груди Уголька накренилась и съехала на пол, разливая холодную дождевую воду. Вода жадно впитывалась в алую уголькову рубашку, оставляя на ней темные пятна, темные-темные пятна; впитывалась в ночные волосы, насыщая их темноту.
- Уголек!
Зачем отвечать. Он тихо посмотрел в мою сторону и спокойно улыбнулся.
- Эй, развяжите меня, нам домой надо, - жалобно пискнул безумный вампир.
- Нам? Кому это нам? - голос Уголька был по прежнему серебристо-звонким, агатовые черные глаза недовольно сверкнули. - А какого черта я, по-твоему, вчера новоселье отмечал?
- Отпустим его, а? Уксуса он больше не напьется.
- Отпустим, - Уголек устало смежил заросли ресниц и сложил на груди руки в багряно-красной оправе мокрых манжет.
- Ну, Синий, развязывай дорогого гостя, - я убрала с колен кастрюлю и пошла закрыть окно.
Синий послушно развязал гостя. Маленького роста, тоненький, словно эльф и лицо совсем не злое с грустными зелеными глазами, спрятанными под гущей ярко-рыжих ресниц - разве такими должны быть вампиры? Буча немного постоял, посмотрел на Уголька, вольготно лежащего в луже дождевой воды, на валяющуюся рядом кастрюлю, вздохнул и пошел к двери. Я проводила его немного - почти до тропинки, ведущей через топь.
- Ну что, уксус больше пить не будете?
- Нет, буду пить чай с вареньем, у вас чай был очень вкусный. Неудобно как-то вышло, мне в общем… ну… я не знаю, как и благодарить. Я … я думал, он меня терпеть не может, а вот… помог.
- А вы правда соседи?
- Ну да, что-то вроде. Да у этого чудака никогда нормального дома не было, он в квартире у моего брата комнату снимал. Братец мой на безделушки всякие падок. Ну вот. Он и таскал ему всякую мелочь из вашего мира.
- А скажите, Буча. Это, наверное… странный вопрос, но.. он газеты читает?
- Уголек? Газеты? Ха! Хотя говорят, лет восемь-девять назад читал еженедельник по прикладной магии. Но тогда он еще не мог приходить в ваш мир, - Буча посмотрел на меня с явным любопытством, потом хитро улыбнулся, обнажая белоснежно-безупречные зубы, и исчез.

Вода.

24.04.04 вечер

Вернуться в начало страницы.

Винегрет.

(всякие истории.)

1.

"сон разума рождает чудовищ…"

- Характеры не приобретают и даже не выявляют - их рождают или, лучше сказать, вырождают, затрачивая не мало сил и времени на это извращение. Характер сам должен являть себя миру или он уже вовсе не характер, а так пустое явление на пустом месте. Разве это не верно замечено? Верно, да еще и как верно. Сколько вокруг выродков и не счесть, я один лишь само совершенство - явление характера природе, зеркало перед ее изысканным лицом.
- Да нет, в том то все и дело что зеркало отражает лишь оболочку, пустяк - красоту внешнюю, а не внутреннюю, то самое пустое место или даже первопричину вырождения характера, зачаток ложной гордости и ростки пустого тщеславия, ведущие к моральной гибели.
- Совершенство не терпит искажений ни во внешней оболочке, ни во внутреннем ее наполнении. Урод физический не в состоянии быть полноценным совершенством, пусть даже и в области морали, не в состоянии с непринужденной легкостью смотреть на жизнь, а, следовательно, ничто не ограждает его от таких пороков как зависть, тайное самоуничижение при показной самовлюбленности, ханжество, ну и, в конце концов, ущербный не в состоянии трезво оценить ситуацию.
- Речь не идет о крайних проявлениях внешнего уродства, и вообще, во всем должна быть мера.
- Нет, это совершенно неверное представление, абсолютно. То, что ограничено, не важно чем мерой или еще чем-либо, само по себе ущербно, так как в нем есть факт ограниченности. Совершенство не имеет границ - оно безмерно в этом его уникальность, его единственность.
- Но всему есть предел и совершенство не исключение: в какой-то момент оно утрачивает актуальность и появляется новое совершенство.
-В том то и дело, что совершенство не может быть актуальным - оно абсолютно. Актуальным может быть лишь то, что относится к ограниченному человеческому сознанию, то, что выходит за его грани не может быть актуальным. Суть совершенства в его недоступности, необъяснимости.
- Тогда как узнать что совершенно, а что нет? Как я узнаю, совершенна ли эта дохлая крыса или это всего лишь мерзкая пакость, издающая дурной запах?
- Крыса совершенна как творение природы человеку неподвластной, так как он тоже является ее частью, но с другой стороны не имеет ничего общего с совершенством, так как она умерщвлена, что изначально для нее не характерно, и в эстетическом плане она не представляет уже никакой ценности, но, однако же, это только с точки зрения нашего ограниченного сознания. Кода-то крыса была жива, была очень милым существом и доставляла не мало радости домочадцам, она была домашней крысой, поэтому для нас она имела эстетическую ценность, теперь, утратив ее, она могла и не перестать быть совершенством для природы, которая создала ее, хотя, однако же..
Как можно уснуть под эти бредни, но спать все же хотелось, и простое Совершенство засыпало плавно и умиротворяюще под нудные звуки хрипловатых голосов и гомон черно-кленовых листьев за окном, под стук дождевых капель и янтарно-кислый запах табака. Так просто засыпало элементарное Совершенство, скрючившись на жестком истрепанном диванчике, который при всяком легком движении издавал душераздирающие скрипы, засыпало в углу заплеванной комнаты на первом этаже обыкновенного казенного дома в темном переулке темного города, и под его прикрытыми веками пролетали божественные крысы с белоснежными крылышками, и пробегали люди с телами контрабасов и сотни зеркал отражали совершенную пустоту, абсолютную, нежно лилового цвета такую красивую и манящую, что Совершенство улыбалось во сне и все казалось ему прекрасным: и дождь за окном, и занудные голоса, и странная дама смачно выговаривающая слово "хвост", и скрипучий диван, и красномордый начальник по утру на работе, и сигаретный дым, и заплеванность комнаты, и даже два шута сидящие за безногим столом… такие странные шуты - один божественно красив, а может быть и дьявольски, Совершенство не знало ответа, он был просто красив и все. Как ни крути, а так оно и было. А другой шут был дьявольски уродлив, а может… они были странные, но нравились Совершенству, даже их пластмассовые души, что стояли сзади, казались ему очаровательными и даже дохлая крыса, лежавшая на столе…

Божественная крыса или поиски совершенства.

28.08.01

Вернуться в начало страницы.

2.

Он писал, плевался, поминутно сетовал на судьбу и на свой несносный почерк и все было обыденно. Он ненавидел писать от руки, поскольку никто не понимал им написанное, но иногда он почему-то гордился этим… В тесной комнате, вросшего по пояс в землю дома, обитал лишь синий дым трубки, люди бывали там очень редко - дождливыми осенними вечерами они заходили туда как призраки и тоже были похожи на дым. Постоянные жильцы Он и глиняная трубка, черная и блестящая как у бородатого капитана. Осенним туманом сонным, клубящимся, мутно-фиолетовым, чуть сизым, а иногда совсем синим дым укрывал других - случайных жильцов - кипы бумаг, карандашные огрызки, истрепанные книги, старый фрак на стене.. Старый фрак , когда-то черный и величественный, теперь ты сплошь покрыт следами штопки и все, что ты сможешь увидеть перед смертью, это - блестящий старинный шкаф напротив и свое уродливое отражение в нем, - величественная старина и ничтожная старость...
Но это было не все - две скрипки могли бы украсить это дымное уныние. Они действительно были, дым смывал их контуры в пространстве. Одна очень старая, вымученная временем и нетерпимым хозяином, но все же очень красивая - гранатово-каштановая с необыкновенным завитком грифа, напоминающим волю полей, шумный ветер, терпкий запах полыни и свободы, а еще грязные улички деловитых маленьких городков и расплывчато-счастливые лица их жителей, а потом ноябрьское звездное небо и первый снег - огромные хлопья кружащиеся над степью, и сверкающие в траве, словно упавшие звезды. ОН звал скрипку Фиделька, когда-то с нежностью, теперь..., но она была Фидель, а ее так не называли. ОН любил старую скрипку, но любил по-своему, очень холодно и никогда не смог бы расстаться с ней. Другую скрипку звали Виолина, она бала меньше, изящнее и моложе и была покрыта таким странным, словно живым лаком - глубоко-бордовым, цвета спекшейся крови, почти черным. В ней было что-то пронзительное; сводчатые залы, слава, роскошь дрожали отражениями на ее гладком лице. Эту скрипку любили.. В комнате пахло орехами и вареньем ,совсем как в детстве, но это был всего лишь обман - ни детства, ни варенья в комнате не было, только много сизого дыма, старые фотографии, матрац брошенный в углу, цветастый плед, комки подушек, косоногий стол и неясные зеленовато-фиолетовые очертания сгорбившейся, но удивительно гибкой фигуры. Он пишет, рвет, рвет и снова пишет - наслаждается треском глянцевой бумаги и только слабый луч ползет сквозь ослепленное пылью окно, это ночной сторож зажег керосиновую лампу.
Скрипки лежат по разным углам и тоскуют по длинным пальцам музыканта, музыкант ломает последний карандаш и начинает мерить большими шагами каморку, наклонясь вперед и заложа руки за спину, за ним несется ароматный дым перекатываясь волнами, завиваясь кольцами в пространстве и поминутно натыкаясь на низкий потолок. Музыкант неожиданно хватает старую скрипку и музыка цвета зимнего утра рвет в клочья тишину, она быстрее и быстрее меняет цвета уже равняясь с полуденным зноем стирающим грани пейзажа и мыслей, как вдруг срывается в низко-алый резкий звук душного вечера и Фидель вновь в своем углу. Задумавшись о чем-то музыкант берет Виолину и чуть слышные звуки осыпают все вокруг цветом диких яблонь, а потом по комнате кружатся осенние листья, вихрастых бродяг кленов и две большие капли медленно сползают по теплому лаку скрипки и со звоном падают на пол.
За окном бегут люди, и улицы черными змеями врезаются в горизонт, залитый прозрачно-желтым светом потому, что снова утро.

Дым.

23. 03. 2000

3.

Ой! Снег тает! Ой! Убежать бы куда-нибудь за мечтой… или нет просто, за ворота - похрустеть корочками подтаявшими! Солнце глаза протерло, зато теперь всем прохожим смотреть мешает - белое-белое, чистое, как первая любовь. Небо молочно-голубое, ласковое такое, как песенка, еще прохладное, шероховатое, полузимнее, сладкое, как мороженое. Ветерок, да так - вздох несмелый, тоже синеватый... ой нет! - ослепительно белый. Все такое прозрачно-чистое, волнующее - душистое. Гряды сосулек виснут под крышами - усталые и веселые, переливчатые, влажные. Веточки у кустов хрупкие-хрупкие, нежно-фиолетовые - поцеловать хочется каждую. Воробьи ерошатся - Весна задир расшевелила - мокрые, смешные, тонкошеие, тощие и всем драться хочется: вот турнир за семечку - глазенками сверкают, крыльями машут, воинственно так скачут, ну прямо рыцари! Все весной, скажу я, рыцереют, веселеют, влюбляются. Вон воробьи подрались, а ребятишки носятся, банку по двору гоняют. А там, за теми голубыми занавесками, бледно-зеленая тень поэта или музыканта, кто знает, да нет, я совсем не про это, там кто-то на пианино играет, кажется, что-то из Гершвина, что-то волнующее и тоже вешнее. И звуки летят, летят… поднимаются, через открытую форточку, расцветают и с дымкой легкой над крышами черно-синими испаряются и все выше, выше, и выше… мы, кажется, все полетели куда-то, но весна ведь все-таки - самое летное время года! Летай - не хочу, только не падай, скользко ведь - нос разобьешь. А-а! Какая разница! Когда все как одно блестящее, лазурно-жемчужное, свежее, опьяняющее, ну, в общем - празднество!

Капелька.

21 02 2001

Вернуться в начало страницы.

4.

Узелочек на небо, узелочек на солнце, узелочек на звезды,
узелочек на... был ли кто-нибудь, кто не хотел завязать узелочек?
Черной кровью стекало небо к горизонту - садилось солнце. Клубились, переплетаясь, багряные тучи. Червонного золота диск неспешно опускался в море осеннего вереска, и вздымались янтарные клубы пара, взывая к грозе. Осень уходила. Грязно-лиловые узлы ветоши беспомощно трепыхались на согбенных ветвях ракит и безутешный лазурный ветер множил их тусклые вздохи…вздохи. Монотонно гудели свинцово-фиолетовые глыбы гранита, связывая рваное пространство неба и оно извивалось точно ветхое покрывало, прибитое к этим гигантам до скончания времен. Миллионы желтых тропинок точно клубки змей путались среди нечесаных вересковых кудрей и растворялись в янтарном тумане. Шла ночь свершить соборованье над тающим вечером. Ее шелестокрылые одежды несли с собою аромат стрельчатых окон церкви, и он вплетался в горький вересковый дух. Синели тени и вздымались в небо. По костяной солонцовой земле шел тонкий перестук, точно ворон чистил клюв о белые кости.
Коньячно-синяя фигура проступила на тропинке, завязанная в старый алый плед. И даже ночью излучали свет рыжие космы, стянутые в узел. Деревянные башмаки постукивали по соленой земле, а сзади на веревке болталась косолапая тележка с пучками трав, узлами тряпок. Под замусоленным пледом виднелся пурпур нити - узелочек от боли, узелочек от страха, узелочек от смерти.. узелочек на солнце. Узелочек от дома, узелочек от моря. Тележка подскакивала на камушках, и веревка пела, вытягиваясь в струнку. Это был дом - единственный - дом на колесах терракотово-черный, будто сколоченный из старой акации, спутанной и колючей. Узелочек от сердца.
Фигура выступала все ближе и ближе, прерывая молитвы вересковых колокольчиков гулкой перебранкой скошенных колес, и угольки глаз затаенно посверкивали в воцарившейся сини. Узелочек на звезды. Угрюмый призрак с домом на веревочке остановился завязать узелочек на пурпурной нитке.
Узелочек-узелочек - узелочек, чек-чек-чек, тук-тук, чек-чек, тук-тук, чек-чек - заскакала тележка по камешкам и потерялась в тучах осеннего вереска.

" Завязать бы узелочек
И на горы и на лес,
Получился бы клубочек
Полный сказок и чудес.

Покатился бы луною
По тропинке в вересках,
Затерялся бы со мною
В фиолетовых степях!

Узелочек, узелочек
А кругом все синь, да синь,
Фиолетовый клубочек! -
Прозвучало как "Аминь".

Был ли кто-нибудь, кто не хотел завязать узелочек?

Узелочки или дом на веревочке.

18. 12. 01

5.

Носки бывают разные - синие и красные. А вообще живут на свете носки полосатые и не очень, маленькие и большие, однотонные и в клеточку, носки в клеточку особенно очаровательны, не очаровательнее гольфов конечно, но все же; еще бывают носки шерстяные весьма любимые всеми и в особенности молью, довольно хрупкие и пушистые и крайне полезные. Жизнь у носков тоже бывает разная, когда черная, когда зеленая, а иногда и синяя совсем, здесь все зависит от ботинок. Бывают, конечно, и исключения, а где их не бывает. Живут на свете носки белые и живут они вполне бесцветной жизнью, поскольку общаются они лишь с шикарными ботинками престижных итальянских и немецких фирм. И мечтают они о яркой жизни, и потому так бесцеремонно сверкают из под черных брюк кашемировой шерсти. А что делать? А делать не чего, разве что наслаждаться комфортом на мягкой кожаной стельке и с опаской поглядывать на погоду и большие розовые лужи на асфальте. Так они и делают.
Погода была осенняя. Пестрые листья беспрестанно вальсировали вдоль пустынных тротуаров, песчаных тропок и глинистой слякоти, иногда они прерывали танец, чтобы освежиться в прохладной воде зеркальных луж, но залетая освежиться они оставались в розоватой воде навсегда и похоже совсем не жалели об этом.
Было холодно, и люди бежали, забрызгивая свои разномастные носки крупными грязевыми кляксами. Утро выдалось на редкость шумное - был понедельник, и все бежали - на работу, на учебу, по делу и без дела, но бежали, потому что так было нужно. Но бежать нужно было не всем.
К чему ставить кляксы на свое косматое шерстяное тело, если вы медно-красный носок в расцвете сил, и к тому же с ультрамариновой каемочкой - совершенно не к чему. Он и не ставил.
"Какое чудесное утро, аромат прелых листьев и спелой рябины долетает даже сюда. Какое чудесное жемчужно желтое небо! Прозрачный осенний день - один из последних.. ну что же зимой тоже хорошо. Как приятно жить на свете, когда ты шерстяной носок, пусть твои бока хорошенько пообкушаны молью и фигура слегка состиралась и вытянулась, но зато у кого еще есть такие чудесные рыжие кудряшки, ну допустим, окружают они обширную, сияющую розовой пяткой, дырку, которую уж не чем ни заштопать, как не изгаляйся, и что? Кудряшки-то от этого бледнее не стали, а если еще и синь в глазах сохранилась, совсем как весеннее небо…" , рассуждал пожилой носок в расцвете сил, стоя перед зеркалом. Носок был немного странный, надевали его очень редко, да и хранили его теперь всего лишь как память о любимой бабушке. Вот этим причинам у носка была уйма свободного времени, а тратил он его только с толком.. Когда к нему забегал Толк, вдвоем тратить драгоценные минутки было гораздо веселее и приятнее. Толк заглядывал не редко и как-то подсказал своему шерстяному другу взяться изучать английский, ну и что, что моль подступает жить-то надо с толком.
Расположившись за круглым столом, покрытым нежно-зеленой скатертью, и зарывшись в книжки по самые уши, погружался Носок в английские премудрости. Он громко прихлебывал чай с ложечки, а иногда использовал ее в качестве закладки, когда поднимался из-за стола и бродил по комнатам, пространно рассуждая на иностранном языке. У него была маленькая мечта поехать в Англию и познакомиться с клетчатыми гольфами, в тайне он всегда завидовал их яркой жизни.
Когда вкусный липовый чай такого чудного янтарного оттенка заканчивался, а в горле от иностранных слов все равно звенело, рыжий носок в синих палисандровых брюках бежал на кухню - молочно-белую комнатенку, заваленную медными и жестяными плошками, и наливал из светло-кофейного чайника еще чашечку. Чайник слегка протекал, и поэтому по количеству лужиц на выскобленном столе можно было определить сколько раз Носок пил сегодня чай.
Еще он очень любил мороженое в вафельных стаканчиках, и всегда ел мороженое палочкой, а стаканчик выбрасывал, так было интереснее… Мороженое продавали в ларьке не далеко от дома и поэтому каждый раз, выходя на прогулку, Носок съедал порцию шоколадного мороженого. Вот и теперь до прогулки уже не долго - сверху на него наденут следок, а потом ботинок и в путь. Неприглядные следки Носок недолюбливал, но уважал -они защищали его от перипетий жизни и не мешали наслаждаться зеркальной красотой луж, отражающих небо. Он чувствовал себя птицей в лужевом небе, и плавно летел вперед, аккуратно и не спеша, так, что попутная грязь оставалась в стороне. Как хороши полеты на прогулках! Да и какой же носок не мечтает стать птицей?

Небольшой отрывок из биографии шерстяного Носка.

13.10.2001

Вернуться в начало страницы.

6.

Неслышно подкралось утро. Черно-желтая жирная ночь растворилась в белёсом тумане. Вся природа в городе словно болеет с похмелья. Серо-сизый, густо-тяжелый туман - мешки под глазами Неба, полуслепого и сонного. Щурятся дома и откуда-то снизу несёт заглохшей квартирой. Одно окно в доме напротив, как всегда, не спит. Какая Сова там живет, кто знает, кто ответит; а в дали, словно из под воды, слышен глухой собачий лай и крик петухов. Лимонный свет окна напротив расплывается кляксой в тумане - желтая грустная клякса, как зимнее солнце. Человек. Наверное, человек - свинцово-голубая, полупрозрачная тень, мерно пружиня, мерит шагами комнату за окном… сумасшедший писатель? Возможно. А позади окна пустота и нет даже намека на землю. Дом мой куда-то летит, расправив широкие бетонные крылья и кругом ничего. Похолодало. Воздух стал свежее и молочнее. Бледно-фиолетовые дорожки чуть смочены росой. Ещё одно странное существо из тумана - нет ни возраста, ни пола и лица нет, только каштановая накидка и жутко скрипучие ботинки, оглашающие гулкое утро резким, оранжево-красным скрипом… существо проковыляло и скрылось, а с крыши поднялась огромная стая помятых галок и, ободрившееся Эхо помножило их металлические голоса на миллион. Тут из вязкой завесы тумана всколыхнулись шаги, их Эхо тоже помножило - любит оно математику. Подозрительно зашептались голоса грубым и диким коричневым, как перепаханная земля и исчезли вслед за шагами.
Утро потянулось, зевнуло и растолкало Небо в бока. Стало совсем светло, и краешек сизо-зеленой рощи показался из-за тумана. Солнце ещё спит, а птицы уже живут полной жизнью. Блекло-розовые мысли роятся в голове и хочется чернослива, такого же кислого и вязкого как это утро.
Сегодня ничего не произойдет, спокойная заурядность утра перейдет в день, проснется Солнце и ему будет весело..

Утром.

4.08.2000

7.

Ветры в небесах,
Сохраните врата для
Белых облаков!
Еще одно мгновенье
Дайте мне насладиться.

Монах ХЕДЗЁ

Далеко, далеко в бесконечной глубине влажного неба грохотало. Тяжелые масленичные тучи, зеленые, словно глади вековых болот, медленно растекались в переливчатом янтарном свете уходящего солнца, скользя по склонам холмов, протянувшихся в горизонты. В них не было ни капли предгрозовой ярости, лишь величие, прохладное и мелодичное, как звуки старинных скрипок вагантов; в них было что-то безупречно-наивное и дикое - сумасшедшие песни бродячего люда, каштановые, огненные, землисто-синие, рокотали вместе с этими великанами неба и сизые полевые голуби ворковали вместе с ними. Вересковые дали нашептывали им древние сказания таинственные, жуткие и прекрасные, как безлунные душные ночи и бесшумно-зеленый аромат полыни, потревоженный северным ветром, а голубая пыль дорог шуршала о покое и тихом счастье. Извечные хозяева неба в этих местах, они никогда не снисходили до вульгарной ярости. Величавая холодность, чуть трепетавшая от скрываемых чувств, была их отличительной чертой; и грандиозность, праздная грандиозность сквозила в этих неизбывных колоссах. Они как смуглые люди с обветренными гордыми лицами, устав от палевой монотонности дорог, решили упасть на соленые земли пустоши и утонуть в серебристом гомоне вересков, вдохнуть полной грудью густой вспененный аромат и позволить заблудшему ветру играть пылинками вечности в спутанных кудрях. И опустив бархат ресниц на щеки, они уносятся вдаль вслед за мириадами багряно-лиловых видений, оставляя уставшее тело среди волнующих зарослей вереска, отдохнуть и преисполниться свежей силы в тихих объятиях родной земли. Их душа далеко. Ничто не потревожит безмятежно-глубокого сна, ни звонкий стрекот кузнечиков воспевших грозу, ни жалобный писк малютки чибиса, кружащего над торфяным болотом - гордые люди спят тихо. А утомленные вечностью тучи, наконец, испустили прерывистый вздох облегчения, отринув чопорное величие, холодными слезами мелодичной тоски пролились на землю, омывая молочно-бледное сиренеглазое лицо пустоши, осыпая влажной прохладой ее безродных детей и вздымая фосфоресцирующие клубы пыли. Как легко и отчаянно предались они вдруг веселью, словно косматые уроженцы этих бескрайних солонцовых пустынь, заслышавшие старенький, незатейливый мотивчик лакированной подружки скрипки. Взорвались яростным смехом, выстукивая каблуками молний в безудержном вихре скрипичного вопля, а вслед пустился ливень в пляс, клоня к Земле всех непокорных и сметая все на своем пути. А теплая Мать-Земля попрятала деток в заросли дрока и устремила суровое лицо в бушующее небо, и от взгляда ее все стихло, и распахнулись вековые тучи, и на золото закатного неба медленно вышло червленое Солнце… словно полуостывшее раскрылось сердце.

Зеленые Тучи.

8 05 2001

Вернуться в начало страницы.

8.

Прозрачно-голубой туман золотили первые лучи солнца. Вода сидела на замшелом камне в небольшой расщелинке и напевала тоскливую песенку - не хитрый мотивчик, простенькие слова перекатывались хрустально-бирюзовыми струйками. Рядом темнел сонный песок, Вода расстилала по нему свои бесконечные пышные юбки с кружевными воланами, и нежно разглаживала их тонкой белой рукой. Ее густые темно-зеленые волосы украшали мелкие жемчуженки, а по изящной шее струилась серебряная ниточка. Воде было холодно и грустно. Туман заботливо укутывал ее в свои пуховые шали, шептал что-то о любви, и падал мелкими слезинками к ее ногам, но все было напрасно. Ее брат - Пустынный Берег смотрел на них с бесстрастием и даже насмешкой, его большие желтые глаза были холодны, а нечесаные вересковые космы свисали на загорелый лоб, точеные губы углами вниз были неподвижны.
Никогда бы я не увидел их - этих величественных бездельников - так, как этим прохладным утром. Никогда бы не узнал, как они могут быть бессердечны и нежны друг к другу..
Сегодня было утро. Молочный туман и спокойное гладкое море. Мое утлое суденышко держалось на воде совсем бездвижно, будто стояло на земле. Как долго я ждал этого момента и вот теперь точно знаю - здесь и сейчас! Забыть обо всем и видеть только цель. Насытить легкие воздухом до самых краев и нырнуть. Мечта уже так близко, что ее лучи прожигают дно лодки. Босыми ногами я ощущаю каждую горячую молекулу, каждое ее движение. Так просто - счастье, богатство, свобода! Нужно всего лишь на минуту задержать дыхание и опуститься на дно бухты. Там, среди густой зеленой воды, стоит старый сундук, до верху наполненный драгоценностями - я знаю наверняка. Даже одного брильянта хватит, чтобы заполучить желанную свободу, покинуть этот пустынный край и обойти весь свет. Я ныряю. Холодная обжигающая вода душит меня и выталкивает назад, и я уже думаю вернуться. Бесчисленные дрожащие пузырьки обволакивают меня, воздух кончается. Дно уже близко. Вот оно черное дно, и сквозь сине-серую толщу воды вижу я старинный сундук, обитый толстой истрескавшейся кожей, множество ржавых заклепок покрывают его, старый узорчатый замок сломан. Радость теплым приливом стремится по телу - я добрался и судьба благоволит мне - сундук открыт. Кажется, я уже вижу радужное сияние брильянтов и горячие золотые отблески на слегка приоткрытой крышке, в нетерпении я тяну к ней руку. Крышка подается. И что же? Истрепанный грязно-алый атлас, обветшавшее золотое шитье и только. Но сундук не пуст! В углу виднеется что-то - книга. Маленькая книга с чистыми листами, их так легко шевелит зеленая вода. Моя рука тянется к книге… Утлое суденышко легонько покачивается на мелких волнах, груз золота не отягчает его хода, и я легко гребу к берегу…

Солнце укрылось за синими тучами. Последние клочки прозрачно-голубых шалей осыпались в прах - Туман умирал. Вода в развивающихся звеняще-черных одеждах в отчаянии билась о гранитную грудь Берега, а эхо множило ее рыдания. Зеленые волосы ее растрепались и жемчуженки рассыпались по мокрому песку, серебряная ниточка змеей уползла под замшелые камни. Холодный Берег, опустил огромные янтарно-красные руки, его желтые глаза потемнели, а спутанные вересковые кудри задевали за рыжие ресницы, он смотрел далеко в себя и молчал, ему было больно.
Никогда бы я не увидел их - этих величественных бездельников - так, как этим прохладным утром. Никогда бы не узнал, как они могут любить друг друга...

Сегодня было утро. Холодное серое утро. Я стоял на мокром песке, в руках у меня была книга. Мне хорошо.
Я - свободен...

Свобода.

16.10.02

9.

- Где бродил ты?
- Нигде не бродил.
- Что делал ты?
- Да здесь нечего делать. От нечего делать я писал стихи.
- И много ли написал?
- Да ни одного. Я не писал их вовсе. Они сами рождались из холодного аромата полыни и угольно-синего неба.
- А когда это было?
- Этого не было и никогда не будет. Я спал на пустыре, и мне это приснилось.
- А откуда идешь ты?
- Ниоткуда. Я появился в Нигде и там бродил и туда бреду, потому что то, чего нет никогда не кончится и я могу бродить вечно, для того я и появился.
- А есть ли она - вечность?
- Вечности тоже нет, ведь она никогда не начиналась и никогда не кончится.
- А зовут тебя как?
- Меня не зовут - я один. Я Никто.
Никто повернулся и исчез, пройдя сквозь дерево, которое оказалось темно-зеленой декорацией, нарисованной на картоне. Я ткнул пальцем в небо и проткнул его, разорвал его ткань - там было еще одно небо, еще и еще. Я понял, что тоже стал Никем и пошел сквозь небеса в Нигде.

Никто или когда кончаются мысли.

8.07.01

Вернуться в начало страницы.

10.

"О, Дьявол! Сколько можно, я с ума схожу! Эта могильная тишь меня доконает! Уже в мансарду переселился, думал здесь повеселее будет - нет, злодейка судьба решила вытянуть из меня все жилы. Даже повыть не на что - луна укрылась в тучи, чтоб она в них захлебнулась! Ни звездинки на небе, газовый рожок тускло светит у подъезда. О-у-у-у-у…. О как мне не стыдно, это же пошло до беспредельности - выть на фонарь, где утонченный вкус, где чувство прекрасного? Сказал бы где, да воспитание не позволяет. От черт! Пилка для ногтей сломалась, что за качество, в наше время когти можно только пилой подпиливать и то, как бы зубцы не переломались. Кстати насчет зубцов э-э-э зубов - непременно и безотлагательно купить завтра порошок, а то на завтрак идти стыдно, что люди подумают, а в прочем мне уже все равно. Но себя-то уважать надо - куплю. Ох, сорочку в крови измазал, стирать придется, похоже сегодня и похоже именно ночью. Что за люди теперь пошли, как их земля держит, и ведь еще достойными себя полагают! Вот вчера поужинать решил, наведался в бордель, и что же - рот не успел открыть, слово сказать, а эта одичавшая мамзель меня кочергой так приласкала: думал, не соберут - еле до дому доплелся. О, Дьявол, ну и личико у меня сегодня, не смотрел бы! Тьфу ты! это ж портрет на противоположной стене висит, а я никак за триста лет не отвыкну в зеркало глядеться! Н да, красавец! Такого как с утра увидишь, так всю ночь за каждым кустом Ван Хельсинги мерещиться будут. Зачем только читал эту дурацкую книжку? Убрать отсюда это убожество, а то от галлюцинаций лечиться придется. Так, зеркало-то ради чего здесь стену зани…а, понятно, дырку прикрывает. Ладно, пусть висит пока, до лучших времен. Голова кругом, в желудке ад кромешный, зачем я только набрел на этого несчастного студента, ядовитый он какой-то что ли? В нем крови как в сушеной крысе, а наглости на целый отряд портовых кабачников хватит. Этот нечестивец пытался меня обокрасть! Меня! Разве можно допустить даже тень мысли о подобном святотатстве! Ой, о чем это я - вот оно пагубное влияние века, даже Бога всуе вспомнишь. А все-таки жаль этого негодника, эту университетскую крысу, у него дома, как после выяснилось, из всей мебели только две газеты да чернильница, так скажем многофункциональная, и было. При таком-то раскладе вещей они еще и жить умудряются, эти проклятые студенты. А может он марафетчиком был, а то, что это мне сегодня так худо? Ох, на каждом шагу опасности. Как раньше мы жили: народ был темный, но сытый, ни про какую отраву и помыслить не смел, никакой гадости не нюхал, по ночам с кочергами не носился, а дамы какие были…. не то, что эти феминистки современные - идет такая красотка по улице - к ней не подойди - глазом моргнуть не успеешь, как она тебе… ууй... не будем о грустном. Эх, а что днем сегодня было - выбрал костюм посовременнее, поприличнее, пошел мыла купить; откуда они взялись эти охотники, черт бы их побрал, насилу ноги унес, они бы с собой всю церковь прихватили, коли рук хватило бы, и думаю, бежать бы сие господа с этого медленнее не стали. Как они меня вычислили? Ты же тени не отбрасываешь, кретин! Ой, что это я - нехорошо, не пристало нам себя хаять. Уф, скука смертная, с ума схожу - точно, вот и сам с собой разговаривать начал. Поговорил бы со мной кто, посидели бы, я бы чаю сварил… Пойду кактусы свои полью - мои колючие друзья, одни вы меня понимаете.
Нет, определенно опостылел мне этот мир, пойду срублю осиновый сучок и покончу жизнь самоубийством, или чеснока наемся.
Ой, а это что там за леди, далеко не образина - вполне очаровательна, даже очень вполне, черт, где зеркало - хоть причесаться, тьфу ты - опять забыл. Пойду поздороваюсь. Трала-лала, ла-ла, ла-ла! О-о-о-оооой! И кто здесь только лестниц понаделал?! Черт вас всех раздери!"

ПОСЛЕСЛОВИЕ:

И была леди у него в гостях, перебинтовывала ему разбитую голову, а потом пила она чай, а он смотрел. Постирала она его сорочку, и починила кое-что по мелочи. И протолковали они всю ночь о том, как же паскудно живется на этом треклятом свете. А ему все было немного грустно и стыдно, что до сих пор не сбегал он за зубным порошком и не заделал дырку в стене.

Монолог разочарованного вампира.

11.08.02

Вернуться в начало страницы.

11.

"Чертов красный трамвайчик! Я так никогда туда не доберусь. Какие чудные улицы, какой чудной кондуктор, какие чудные люди, какое синее солнце, какое желтое небо, тра-ля-ля-ля-ля. Пить надо меньше. Почему пешеходы идут по рельсам? В окнах нет стекол. Трамвай летит мимо пешеходов, и везде горит зеленый свет. Я наверное с ума схожу… или это белая горячка?"
- Далеко еще до остановки "Мост"?
- Нет. Сейчас до еврейского кладбища доедим, там по проселку, а потом "Мост".
- Как по проселку?
- Вчера дождь шел сильный, главную дорогу размыло, там сейчас не проехать.
- А трамвай?
- Ну и что. Там сверток хороший. Да вы не волнуйтесь. Вы в "Пустой" едете?
- Да.
- Так не волнуйтесь. В "Пустой" все так ездят на нашем красном трамвайчике. Мы одни ходим до остановки "Мост". А кто у вас в "Пустом"?
- Валя. Сколько с меня за проезд.
- Две копейки.
- Как?
- Ну так. Сходить будете - расплатитесь, а не захотите - можете не платить; здесь все так делают. Валя - это, которая любит Сашу?
- Не знаю, кого она любит, она там живет. А вы почему спрашиваете?
- Саша вчера приехал из центра, она говорила.
- Разве на свете Саш и Валь мало?
- В "Пустом" - двое. А вас как зовут?
- Митя.
- Зря вы, Митенька, в "Пустой" едете.
- Это почему же? Оттуда еще никто не возвращался живым? - Мите начал надоедать этот странный кондуктор в полосатой майке - надо же какая наглость. - А вы почему в одной майке ездите, зима ведь?
- Да что с ней с зимой? Зима - ну и зима.
- Простудитесь. Заболеете. Умрете.
- Ну и что?
- А вы все тут в красном трамвайчике такие странные?
- Да уж не более странные чем вы, - кондуктор, похоже, обиделся, - А вы вот почему в лисьей шапке едете?
- Зима ведь.
- А вот и нет - это потому, что вы ее на свою зарплату купили, а теперь вам выбросить ее жалко.
- А вот и нет - это мне Валя шапку подарила.
- Вот видите, значит не зима, а Валя!
- Валя тут не причем! И …
- Вот оно еврейское кладбище, сейчас поворот будет.
- Какое же это кладбище, это ж завод!
- Ну да завод, а под ним кладбище… тут евреев в подвале хоронили… и меня наверное тоже там похоронят.
- А вы что еврей?
- Нет.
Готические башенки завода бежали ввысь, из остроклювых труб валил густо-синими струями дым. За порядком присматривали две каменные горгоны на фасаде. То тут, то там виднелись болотные кочки, слякотные тропинки, кучи мусора, полиэтиленовые пакеты с какой-то мерзостью и много чего еще. Из основания завода торчали надгробные плиты и, наскоро сваренные пьяными сварщиками, чугунные оградки. Стайки зеленых ворон праздно мотались над маленькими лужицами красной жидкости, в изобилии расплесканной по пейзажу.
"Митя, куда тебя несет? Вот уж никогда не думал попасть в такое место! Но ты ведь туда еще не попал, мой дорогой, и уж точно не попадешь, ты ведь не еврей. А кондуктор, он ведь тоже не еврей. Да какая к черту разница."
На одном из шпилей завода болталась какая-то тряпка - майка полосатая. "А, завод выпускает майки."
- Нет, завод не выпускает маек.
- Почему вы мне это говорите, разве я вас спрашивал?
- Я думал вам будет интересно.
- Ну, так что же выпускает завод?
- Веревки.
- Как любопытно. И для этого необходимы такие горы мусора?
- Нет. Здесь попутно свалка "Пустого". А веревки они делают из полосатых маек, вот таких как эта, - кондуктор весело оттянул лямку своей майки, и она с удовольствием шлепнула его по голой волосатой груди.
Митя уже не пытался понять, о чем они говорят, он только ждал, когда же будет остановка "Мост" и разглядывал лужи за окном. Каменные колеса красного трамвайчика весело бороздили склизкую поверхность проселочной дороги, где-то наверху искрилось электричество и, это было даже приятно.
"Он, наверное, работает на этом заводе и ворует полосатые майки. А белая горячка - это не так уж и скучно".
- А они что работают на этом заводе?
- Кто?
- Пассажиры.
- Зачем спрашиваете, разве не видно?
- Ну да, я так и думал - воруют полосатые майки!
- С вас четыре рубля - остановка "Мост".
- Эй, постойте… вы же говорили…
Кондуктор протянул руку, храня на прыщеватом обветренном лице выражение глубочайшей серьезности, - Им выдают зарплату майками! Давайте четыре рубля и выходите. Ну!
Митя отдал четыре рубля и собрался выходить, подошел к окну, уже занес ногу, и тут кондуктор вручил ему сдачу - ровно пять рублей. Митя, не задумываясь, взял деньги и вышел. Перед ним открылась широкая, слегка припорошенная снегом равнина, посреди которой торчал обломок моста в небо. Здесь был "Пустой". Здесь есть "Пустой". Кучки замызганных общаг пялились пустыми глазницами на обломок моста, откуда-то из глубины орало:
"Wo sind die Menschen, die mir ihre Liebe versprachen?
Wo sind die Eltern, die mir zeugten?
Wo sind meine Freunde, die zu mir standen?
Wo ist die Frau, die mich liebte?
Hat sie mich vergessen?
Habe mich alle vergessen?…
Und wo ist der Doctor?
Wo sind die Schwestern?
Ich brauche Hilfe!
Ich habe Angst!
Hilfe!"
""Lacrimosa", черт бы их побрал! Веселенькое начало, ну и где здесь дом № 302-бис? А нам, конечно же, в "нехорошую квартиру". Кто такой этот Саша и из какого центра он приехал, мерзавец?"
- Молодой человек, молодой человек! Куда это вы, а пропуск? Ишь, пробежать хотел!
- Да какой еще пропуск! Да что вы ко мне привязались, идите к Дьяволу! Да что это за место такое? Господи!
- Ну, вообще-то у Дьявола сегодня не приемный день.
- Как это у Дьявола не приемный день?
- А сегодня Бог дежурит. Это хорошо когда он дежурит - он добрый - не лютует. Пропуска нет и Бог с ним. А вы что так разгорячились, ну нет пропуска и Бог с ним. Я Марья Петровна - комендант. Тут пропусков ни у кого нет, но спрашивать-то для приличия надо ведь, вы проходите не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома и забудьте, что вы в гостях. Ну!
"Забудьте, да разве возможно здесь что-нибудь помнить, нет или я псих или все вокруг подвинулись".
- А вы к кому?
- А… ну да - Бог. К Вале, - Митя сказал это уже совершенно спокойно, ни сколько не сомневаясь в том, что его поймут.
- Это, которая любит Сашу? Вам в 302-бис. Пройдете за мост, там пятое общежитие погонщиков непарнокопытного скота - оно напротив центрального самодеятельного театра, так вот, мимо театра и нулевого дома направо..
- Хорошо, хорошо, - отрешенно сказал Митя и зашагал куда-то в сторону, расспрашивать все равно не было смысла.
"Что это за Саша? Какой-нибудь мерзавец, без сомнения; вот почему она в прошлый раз такая злая была. И вообще, зачем она переехала в "Пустой", и что это за название такое - "Пустой"?"
Комендантша тем временем вытащила из кармана скафандра трубку, сняла шлем и закурила. Пошел мелкий снег. У моста было пусто, только пара куч мусора и какие-то столбики. Из пустого и далекого окна все еще доносились отчаянные вопли Тило Вольфа. Никто не спешил на помощь.
"И что она нашла в этом Саше? А ему она не дарила лисьей шапки?" За мостом шла седьмая улица, потом 64-ая, потом 1-ая, а потом 108-ая. "Ну, есть хоть капля логики в этом сумасшедшем месте?" Кругом пусто - ни души, только какие-то старые полуразрушенные дома с выбитыми стеклами, шелушащейся штукатуркой и ржавыми крючьями водосточных труб. Снег, грязь, косматые болотные кочки, сваи, рельсы отовсюду… рельсы прямо в вечность - красный трамвайчик остановка "Мост"! "О! Вот он первый признак жизни - полосатые майки приткнуты вилками к стене - в этой развалюхе должен кто-то жить. Где же здесь вход?" Митя три раза обошел вокруг странного здания. Тропинка была. "Вот она тропинка, но где же дверь?" Желтые линялые стены, большое матерное слово и не одной двери. "А, окна! Ну как я забыл про окна." Он подпрыгнул, уцепился за холодную решетку и подтянувшись с трудом забрался на слив. У окна его встретила очередная комендантша в косухе и тяжелых кирзачах, один глаз у нее был перевязан какой-то замусленной тряпкой, а второй зорко уставился на пришельца.
- Вам кого?
- Валю, которая любит Сашу.
- Пропуск.
Митя порылся в кармане, вытащил какую-то бумажку и отдал комендантше, это был фантик от конфеты.
- Вам на четвертый, восьмая комната справа.
Учитывая то, что здание было трехэтажным, а комнат в каждом ряду было по семь, логичнее всего зайти в первую попавшуюся, что Митя и сделал... и просчитался: из комнаты на него вылетел какой-то пьяный колченогий старик лет восьмидесяти с плеткой в руке и веревкой на шее. Пара секунд замешательства и дед погнал несчастного Митеньку по коридорам.
"Зачем я вообще сюда приехал, к тому же этот Саша из центра, откуда взялся этот противный дед? Ну наконец-то!!!"
- Валя открывай! Валя!
Не долго думая, Митя рванул ручку на себя, да так сильно, что выдрал ее вместе с куском дерматина. Дверь послушно рухнула в противоположную сторону. Митя в ужасе метался по бесконечной прихожей. Дед куда-то подевался.
- Боже, куда я попал! Помоги-и-ите!
- А это ты, а я думала - деньги за газ принесли. Ну, здравствуй, - Валя в зеленом халате безразлично зевнула, поежилась и скрестила руки на груди.
- До свиданья! - Митя уже был готов вспылить, но вдруг понял, что этого ему уже не удастся.
- Ты проходи в кухню я сейчас кисель греться поставлю. Хорошо, что ты приехал, поможешь нам Машеньку похоронить, - сладко потянувшись, предложила Валя и скрылась в полумраке.
- Какую еще Машеньку? Да ты что тоже как они?
- Как кто? - голос уже звучал откуда-то издалека.
- О, Господи, Господи, - Митя был готов бежать, бежать куда угодно, только бы подальше от этой остановки "Мост" из этого "Пустого". В город. Он уже повернулся, рванулся к двери, но голос Вали его остановил.
- Кухня там. Ничего скоро привыкнешь. А туда не беги - там Машенька. А потом еще деда Слава прибежит - принесет нелегкая. Эх, что-то спать хочется.
Предательские слезы бессилия уже подкатывали к уголкам глаз. Куда бежать, где же выход! Кто поможет! Кто спасет! "Ich habe Angst!" Чертова "Lacrimosa"!
- Я недавно диск у Саши забрала, вот слушаю. Да ты не переживай. Я знаю, что тебе не нравится. Сейчас выключу. Пойдем на кухню, - Валя взяла Митю за руку и потащила через темный коридор куда-то в бок.
"Как я и думал, слушает эту гадость, Валя как всегда в своем стиле. Хотелось бы мне посмотреть на этого Сашу!"
- Сейчас я кисель греть поставлю. Ты, наверное, голодный? Супу будешь?
- Да нет спасибо, я не хочу.
- Ну вот, что это еще такое, такую даль ехал и не голодный, я сейчас погрею.
- Какую даль - всего пять остановок. А ты опять куришь?
- Да я помаленьку. Как дела? Что нового? Да ты садись, садись, вон подушку в раковине возьми.
- Ты говорила какую-то Машеньку хоронить?
- Ну да, соседка моя по комнате на прошлой неделе на балконе повесилась, так вот так и висит, снять бы надо.
- Да ты что! Как, она целую неделю там, что ли?! Да что вы здесь все с ума посходили!
- Успокойся, золотко, все нормально, - Валя поставила кисель в сковородке на плиту, - мы ее завтра на свалку отнесем, на еврейском кладбище теперь не хоронят.
- Да… да как… как это! Да что ты говоришь! - Митя и бежать не мог и сказать ничего не мог.
- Да неужели ты до сих пор не понял - тебе надо просто успокоиться и не думать, мы здесь просто не думаем, - ее голос был такой теплый и спокойный, умиротворяющий, будто и вправду все было хорошо. - Хотя знаешь, я иногда все-таки думаю и смеюсь. А Машенька, она ведь поет, ее беняжку ветром по ночам качает, и крюк, что на верхнем балконе, скрипит-скрипит. Вот так примерно, послушай:

(Нервно с иронией)

Я вишу и не дышу,
боле жизнь не поношу.
Боли больше нет во мне,
боль моя в последнем сне.
Вся прошита льдом насквозь -
оторви, прохожий, брось!

Выше снега, выше неба!
Выше пола, выше стула!
Выше первых этажей,
выше ваших миражей -
на пределе высоты!
Жертва жалкой красоты.
Выше не куда бежать!
Не желаю больше ждать!

Эй, прохожий, что дрожишь?
Чем прохожий дорожишь?
Не робей, сорви на снег!
Добрый, добрый человек.

Заступай скорей на пост!
Как вопрос ответ наш прост -
труп работа хоть куда -
трупу море не вода!
Только было б все мерзло,
дабы мясо не сползло!

- Да действительно смешно! - Митя безразлично наблюдал за стайками тараканов, кочующих вокруг мисочек, расставленных по полу.
- Так вот, я иногда думаю. Забавно, - Валя улыбнулась, стряхнула пепел в чашку с чаем и топнула на тараканов, чтобы разбежались, а то надоели: мельтешат и мельтешат.
- Ну да. А ты знаешь, я вчера новую картину написал - интересно получилось надо привезти показать.
- Да. Ты ешь, ешь. Опять в рваных варежках приехал, давай я заштопаю.
- Угу.
- Коля, принеси мне нитки с иголкой, они в туалете!
- Иду! - раздался голос из глубины комнаты.
- А это еще кто? - Мите явно не понравился этот Коля.
- Он вместо Маши. Маша же у нас поэтесса, траляляля ляля ляля. А Коля тоже из этих.
- А мне сказали, что у тебя какой-то Саша.
- Не какой-то, а какая-то - подружка с четвертого этажа.
Тут Митя чуть не подавился. - Как это подружка?
- Ну что у меня подружек здесь быть не может.
- Нет ну я…
- Ай, опять ты со своими глупостями! А вот и иголка с ниткой подоспела. Коля, познакомься - это Митя.
- Рад видеть, - сказал отрешенный, худощавый Коля, и печально глянул на Валю из-под черной челки, - Очень приятно. Валенька, а где у нас веревка?
- Зачем тебе веревка, Коля?
- Да вот, повеситься решил. У Дьявола сегодня не приемный день, а Бога комендантша не пропустила, он ей пропуск настоящий показал, и она теперь всем врет, что он на дежурстве, что он добрый. А он - честный. Понимаешь, Валенька, он - ЧЕСТНЫЙ! Повешусь, может на Авалон попаду.
- А, ну хорошо, веревка в холодильнике, а мыло ты у деды Славы спроси, только подожди надо сначала Машеньку снять. Да и вообще, зачем тебе на Авалон, с королем Артуром о вечном беседовать что ли. Ты бы лучше деду Славу успокоил, а то он опять на людей бросаться начал. Скоро кусаться начнет.
- Хорошо, до сегодняшнего вечера я могу подождать.
- Валя, это правда, что вы так живете? - как-то ужасно тихо спросил Митя.
- Что-что ты сказал, Митенька?
- Я говорю, вы не шутите?
- Ты о чем, золотце? А от чего же нам шутить, нет, не шутим. Где ж ты так варежки продрать умудрился, солнышко?
- А ты повеситься не хочешь?
- Зачем мне вешаться, мне и здесь довольно противно живется. Митенька, мне нравится ездить в город на красном трамвайчике, и делать веревки для Машеньки и Коленьки, и я совсем не хочу на Авалон. Когда перестаешь мечтать, жить становится до боли легко - я теперь бросила мечтать, Митенька. Вот одну варежку заштопала, а, красиво как вышло. Прелесть. Кстати, наш завод ведь жить помогает, а что Марии не повезло, так это - судьба. Вот ты послушай какой у нас гимн…
- А от чего там такие красные лужи вокруг завода?
- А это кровь, золотко, с еврейского кладбища; майки ведь с людей снимают.
- Как это? - он буквально почувствовал, как его засасывает в огромную мясорубку… да это же мясорубка, да - мясорубка!
- Кто не вешается, Митенька, тот на еврейском кладбище. Да это не важно. Киселька еще подлить? Помянем Машеньку.
- Валя.
- Что, солнце мое?
- У меня белая горячка?
- Родной мой, ты ведь не пьешь!
- Что со мной, Валя, почему я тут?
- Потому что ты идеалист! И все еще о чем-то мечтаешь,- Валя погладила его по голове, точно он был маленьким ребенком.
- Я одинок, меня никто не любит, Валя!
- Нет, маленький, ты еще не одинок. Одиноким ты будешь, когда решишь здесь повеситься. Ты слишком многое замечаешь, поэтому ничего не видишь. Болезнь стремления к совершенству, кроме горя ничего она тебе не принесет, сладенький, а еще хуже черствость сердца. Такое будет сердце малюсенькое-премалюсенькое и сморщенное-пресморщенное.
- А разве вы здесь не черствые, разве ты кого-нибудь любишь?
- Нет. Мы не черствые. Здесь все по разным причинам оказываются: Машенька от скуки, Коля от непонимания, я от понимания, а ты от ума. Кстати, тебе уже пора к мосту - красный трамвайчик приходит через полчаса, иначе не успеешь домой к ужину.
- Как ты здесь от понимания, Валя? От какого понимания?
- Митенька, уезжай быстрей, пока я не передумала. Иначе я тебя сама на балконе повешу. Вот твои варежки. Подожди, не торопись я тебе шарф поправлю.. - со слезами на глазах тараторила Валя.

"Боже мой, что это было? Задремал я что ли? Я же вроде в ванную умываться шел. Привидится же такое."
Митя подошел к окну и отдернул штору.
За окном в бесконечном свете неона и полной луны блестели красные бока, красного трамвайчика, на остановке перетаптывалось несколько ожидающих, к подъезду спешила невысокая девушка в зеленом пальто и вязаной шапочке. Шел мелкий снег.

- Ну вот, теперь я к тебе приехала, Митенька.
- Валя, так это правда?
- Что правда, Митенька?
- "Пустой"?
- Кто пустой? Господи, да ты совсем не спишь, нельзя же так! Бросай всю работу немедленно и весь свой сумасшедший дом, и поехали к Коле. Растопим камин и немного помечтаем, надо же иногда использовать свои мозги не по назначению! Коля отдал мне ключи, чтоб я постерегла квартиру. Ты его не знаешь, это мой брат двоюродный, он к деде Славе поехал.
- Аа.. Ну хорошо, я сейчас.. я мигом, - Митя побежал в комнату, задел журнальный столик и чуть не опрокинул телефон. Окно было закрыто. Шпингалет проржавел… Митя зажмурился, потер глаза, схватил сумку и уже через пять минут они сидели в красном трамвайчике. Все ведь хорошо.
- Это не далеко, через пять остановок - "Мост", - Валя с улыбкой посмотрела на Митину изжульканую шапку, - надо тебе шапку новую купить. Завтра на барахолку поеду… Знаешь, а Коля ведь у нас поэт! Я им горжусь, вот послушай, это совсем новое, позавчера написал:

Ах, если бы струилась плоть
из всех водопроводных кранов!
Не страшно было б умирать,
и протирая спиртом раны,
кусочки плоти пришивать!

И сшить лоскутно и изящно
два плотных кожаных крыла,
чтоб словно ангел настоящий
взлетать из кухни со стола!

И прошивать ножом консервным
небес сиреневую жесть,
чтоб ангельски проникновенно
сардину солнца с хлебом съесть!

Мило, правда? - Валя широко улыбнулась.

ЭПИЛОГ:

Гимн веревко-комбината.

(Радостно с комсомольским задором ушедшего века.)

Если жизнь вам не мила,
закусите удила!
На веревки спрос велик,
да сломался маховик -
нам валять теперь их трудно,
волокно струится скудно,
от того они и рвутся,
не успеешь поскользнуться.
Ах! Саднит разбитый лоб!
На дрова сосновый гроб!
Наш веревко-комбинат
услужить бы людям рад,
маховик сменили б влет,
только Петька слесарь пьет.
Что поделать, вот беда!
Да не столько в ней вреда:
всех не к месту отошедших
примет наш районный фельдшер,
заработать кто ж не хочет -
он над вами похлопочет,
всех излечит, исцелит
добрый доктор инвалид!
Но и тут бывают беды -
не накормят вас обедом:
жизнью коль не дорожишь,
так голодным полежишь!
Экономия, она
нам как солнышко нужна!
Но и в этом польза есть -
во дворе старух не счесть:
редька, яблоки, морковка
в самодельной упаковке -
раскошелишься немножко
и готовь к обеду ложку!
Но на бабок есть управа,
ведь торгуют все без права -
вон он бобик из кустов
к марш-броску уже готов!
Ах, веревочка сучится!
Всем с чего есть поживиться!
Петька крутит маховик
грудью всей к нему приник,
он у нас ведь трудоголик
не смотри что алкоголик,
по веревочке вперед
нас за счастьем поведет!
Если жизнь вам не мила -
бросьте в угол удила!
Наш веревко-комбинат
услужить всегда вам рад!

Красный трамвайчик - остановка "Мост".

июль 04

Вернуться в начало страницы.